Фараон Эхнатон

Гулиа Георгий Дмитриевич

Царь барабанил пальцами по скамье, на которую опирался рукой. Он желал слушать, а не говорить. Слушать, не прерывая своего собеседника. Кивком головы он подбодрил писца.

— Твое величество, отчего песку так много в пустыне? Откуда взялся песок? Раньше, в прежние времена, там были одни камни: большие, средние, маленькие. Но камни. Однако солнце палило нещадно. С утра и до вечера. Едва успевали остыть за ночь, чтобы снова нагреться на нестерпимом солнцепеке. И когда выяснилось, что испытанию этому не предвидится конца, камни стали

лопаться один за другим. Они не выдерживали зноя, твое величество. И на месте одного камня появились тысячи песчинок. Они засыпали все живое — каждую травинку, — и отсюда пошла пустыня. Если обруч, о котором я говорил, будет все туже затягиваться, то что получится?

— Ты хочешь сказать — пустыня?

Писец коротко кивнул. И выражение лица его было такое, точно Кеми на его глазах превратился в выжженную солнцем пустыню. Очень ему жаль Кеми, где он родился, вырос и будет погребен с почестями или без них…

— Твое величество, люди государства, подобного нашему, не могут долгое время жить, точно воины в казармах где-нибудь в провинции Гошен или на земле Синайской.

— Ты, стало быть, пророчишь нашей стране погибель?

— Да.

— Скорую?

— Этого я не знаю.

— Ты именно это имел в виду, когда говорил о тумане?

— Да.

Царь опустил большие, тяжелые веки:

— Ты сказал страшную вещь, Бакурро.

— Возможно. Но ты сам повелел быть откровенным,

— Бакурро, скажи мне, как по-твоему: могу ли я сделать что-нибудь, чтобы рассеять туман?

Писец чувствовал себя крайне неловко: пойти против своей совести он не мог, а сказать все до конца — не решался. И в то же время он зашел слишком далеко в своей откровенности, и останавливаться посредине просто бессмысленно. Ибо если уж заслужил гнев его величества, запоздалым молчанием не искупишь вины.

«…Лет шесть я замечаю этого скриба. Что-то необычное в его прилежании и в этой мечтательности, которая прорывалась, может быть, против его воли. Я не раз вспоминал о нем. Но почему же ни разу не удосужился поговорить с ним? Неужели же только Мерира или Пенту, только Эйе или Хоремхеб должны быть моими собеседниками? Впрочем, что я говорю! Разве мало было разговоров с самыми различными людьми из немху, а то и просто из бедняков? Однако, чтобы найти такого откровенного, как этот Бакурро, надо хорошенечко постараться…»

— Бакурро, продолжай. Доставь удовольствие!

— Изволь, твое величество.

Бакурро совсем успокоился. Сердце билось ровно-ровно. Дыхание ровное-ровное. Словно беседует со своим закадычным другом, а не повелителем вселенной.

Вдруг фараон побледнел. Схватился за сердце. Широко раскрыл рот, словно воздуха недоставало ему. Это продолжалось несколько мгновений. У него на лбу выступил холодный пот. Такой обильный. И улыбнулся.

— Теперь лучше, — сказал он.

— Что с тобой, твое величество?

— Даже не знаю. Ноет вот здесь. — Он взял руку Бакурро и приложил к сердцу. — Вот здесь. Ты не знаешь,

Бакурро, что это может быть?

— Твое величество, ты попросту утомился…

— А у тебя сердце болит, Бакурро?

— Вот здесь?

— Да, здесь. Под седьмым ребром.

— Болит.

— И часто?

— По ночам.

— Теперь ты нравишься мне еще больше. У нас с тобой не только одинаковые заботы, но и болезнь… А чем ты лечишься, Бакурро?

— Ничем.

— Ты не пьешь вот такой гадости? — Фараон поднял глиняный сосуд и отпил из него вонючей жидкости. — Это мне советует Мерира. А в том сосуде — лекарство Пенту. Каждый из них называет снадобье «эликсиром жизни» Я пью из обоих сосудов. Поочередно. Вперемежку. Что ты скажешь?

— Не доверяешь им, твое величество?

— Я?

— Да, ты.

— Разве сын Атона может снизойти до этого? Да и что может сотворить даже самая страшная жидкость?

— Отнять жизнь, например.

— Ты думаешь?

Фараон опасливо взглянул на Бакурро, словно бы тот достал нож из-за пояса. Но тут же тряхнул своим коротко подстриженным париком. Громко засмеялся:

— Это невозможно, Бакурро! Невозможно не верить! Иначе вся жизнь превратится в сплошную муку. Ибо даже такой всесильный сын бога Атона, как я, не может обойтись без человеческих рук. А раз не может — должен доверять. Не может не доверять. Хотя бы самым близким.

— А если обманут?

— Ты не так выражаешься, Бакурро. Скажи лучше: а если обманывают?.. В настоящем времени!.. Да, да! Меня нещадно подводят. Где только могут. Поймал — накажи. Не поймал, — значит, верь. Так ведется со времен его величества Нармера… Что бы ты предложил взамен?

— Не знаю, твое величество. Ты уже сделал невозможное, возвеличив великого бога нашего Атона и посрамив Амона. А ведь Амон родился раньше Нармера. Это сделал ты, твое величество! Так неужели же не можешь победить обмана?

— Ты хочешь это знать?

— Очень.

— Так слушай: не могу! Бога победить легче.

Теперь уж схватился за сердце Бакурро:

— Умоляю тебя, твое величество, не надо! Услышать из твоих уст подобное признание — значит потерять веру в себя, в самую жизнь и в бога!

— И тем не менее это так — У фараона сверкнули глаза, он плотно сжал губы. Что-то хищное пробудилось в нем. Ему словно было очень и очень приятно помучить этого маленького, слишком много думающего писца.

Бакурро казался подавленным.

— А теперь, твое величество, я могу сказать лишь одно: туман не только не рассеется, но он окончательно окутает Кеми, и тогда, пользуясь его покровом, нас возьмет под мышки или хетт Суппилулиуме, или митанниец Душратту, или еще какой-нибудь нечестивый азиат. Теперь я это могу повторить даже под пыткой. После того как выслушал тебя.

Фараон махнул рукой. Было что-то безнадежное в этом жесте. А может, это показалось писцу? Все может быть: в этот поздний час, когда болит сердце и тяжесть в голове…