Фараон Эхнатон
Шрифт:
Лавочник сказал:
— Теперь ты слышал все сам, Джехутимес.
Ваятель присел на скамью. Он и в самом деле был очень утомлен. А тут еще этот крестьянин, расстроивший вконец своим рассказом. О, бог милосердный, какая нищета в этом великом государстве, где чудесные города подымаются в мгновение ока на голом месте!
— Как называется твоя деревня, Ипи?
— Моя? Там, где я живу с семьей?
— Да. Твоя.
— Она называется, господин великий, просто: Лягушечий Помет.
— Как?
— Господин великий,
Ваятель недоверчиво взглянул на лавочника. Но тот кивнул:
— Да, Джехутимес, так и называется эта деревня, потому что достойна только этого имени. А как еще называть деревню, где жители ее, подобно кротам, живут в земле и гложут землю? Сухую и твердую.
— А ты видел, Ипи, лягушечий помет?
— Нет, господин великий.
— Он что — зеленоватый?
— Не могу знать.
— А может, коричневый? Наподобие земли.
— Не знаю. Чего не знаю, того не знаю! Но какое это имеет значение, господин великий?
— Ровно никакого! Мне никогда не приходил в голову лягушечий помет.
Крестьянин уселся на свое место, обсосал свои пальцы, испачканные жиром.
— Ипи, — сказал Джехутимес, — я могу изваять тебя. В камне или гипсе. Могу подарить тебе глыбу базальта. Но я не могу передать тебе ни клочка земли.
— А попросить? — с надеждой спросил крестьянин.
— Кого попросить?
— Все равно кого: его величество — жизнь, здоровье, сила! Носителя опахала справа от царя, начальника всех земель. Да мало ли кого? Милости — для меня. Только и всего.
— Ипи, вся ли твоя деревня голодает?
— Почти вся, господин великий!
— Им земля не нужна, твоим соседям?
— Наверное, нужна.
— Допустим, ты получишь, а — они?
Крестьянин задумался. Вернее, не мог уразуметь, при чем — он и при чем — они? Но вдруг смекнул:
— Господин великий, дни моей жизни исчисляются днями, а их — месяцами. Вот и заключи отсюда: кто в самом бедственном положении в деревне Лягушечий Помет?
— Ты! — крикнул лавочник. — Ты! Я знаю все. Я знаю все!
— Наверное, так, — пробормотал удрученный ваятель. — Наверное, так…
Крестьянин бросился на колени перед Джехутимесом. Ваятель попытался поставить его на ноги, но тщетно. Этот костлявый крестьянин оказался очень тяжелым. К тому же сопротивлялся этому.
— Господин великий, — продолжал Ипи, чуть не плача, — скажи мне, ответь мне на мой один вопрос: почему мы, пашущие, возделывающие злаки, вскармливающие скот и посылающие наших детей умирать в далеких походах, должны дохнуть с голоду? Почему нет у нас земли, когда мы без нее не можем? Это все равно что жреца оставить без жертвенника, сапожника — без молотка, рыболова — без сетей.
— У вас должна быть земля, — сказал ваятель. — Это я могу обойтись без земли.
— Это правда! Это правда! — воскликнул крестьянин. — Наш фараон — жизнь, здоровье, сила! — говорил то же самое.
— Я завтра же навещу его светлость Туту, — пообещал Джехутимес. — Я скажу ему: вот крестьянин Ини, у него нет земли…
— Есть, но очень мало, — поправил его дотошный Ипи.
— Есть, но очень мало…
— Если стою на ней, то уж курице негде ступить.
— Я все это расскажу его светлости Туту. А потом я зайду сюда и передам его слова Усерхету.
Крестьянин достал, из дорожной сумки кусок грязного папируса. Протянул его ваятелю:
— Вот здесь все сказано. Это писал наш деревенский писец.
— Хорошо, Ипи, я оставлю твою жалобу у себя.
Крестьянин бросился целовать ваятелю ноги. Смущенный Джехутимес с мольбою смотрел на лавочника, давая понять, что ему неловко, очень тяжело.
— Почему же? — возразил лавочник. — Пускай Ипи изольет душу. Его не убудет, если поцелует ноги такому великому человеку.
Наконец Ипи встал, попятился к столику. Ваятель попросил вина: для себя и для Ипи. Выпив чарку, Джехутимес сказал лавочнику:
— Усерхет, мне надо поговорить с тобой.
— Я весь внимание…
— Где же мы поговорим?
— Здесь же!
Пока они обменялись этими словами, крестьянин исчез. Ваятель так и не понял: сам ли Ипи догадался или ему подал знак лавочник.
— Усерхет, сядь вот здесь, напротив меня. Так удобнее… Я пришел к тебе неспроста.
— Я слушаю, Джехутимес, внимательней, чем слушает ягненок зов своей матки. Я слушаю тебя так, как слушает прилежный сын наставления отца.
— Спасибо, Усерхет. Я пришел, чтобы сказать нечто и попросить тебя, чтобы сердце свое обратил к этому делу и сделал добро. Добро для человека, которого люблю. Ибо он мне как бы младший брат.
— О Джехутимес! — воскликнул лавочник. — Мне приятно слышать эти слова. И тебе достаточно выразить желание, чтобы оно было исполнено твоим слугою. Ибо нет для меня большей радости, чем служить тебе, великому господину.
Джехутимес уподобился камышу, который прислушивается к плесканию разливающейся Хапи. «… Лавочник чрезмерно предупредителен, лавочник обещает, не зная, о чем буду просить. Это значит, что разговор будет слишком долгим.»
— Усерхет, — торжественно начал ваятель, — у меня работает молодой друг. По имени Тихотеп. Ты его знаешь. Он тебя знает. Ты его уважаешь. И он тебя уважает.
— Истинно! Истинно! — горячо отозвался лавочник. — Я и в самом деле уважаю его, потому что он достоин этого. А гневаться ему на меня не из-за чего… Он аккуратно погашает долги. Мне не приходится бегать к судье. Мне не приходится писать жалобы. Тихотеп исправен. И он — в сердце моем.
«…Ладно, уважаемый Усерхет, художник кухни, мастер половника и вертела! Посмотрим, как заговоришь ты после… После моего предложения…»