Фарро Счастливчик из Маулессии

Голан Эстер

Второй евнух потер жирную щеку, с сомнением глядя на сбившихся в кучку женщин.

– Их тела еще хороши… Они, как выдержанное вино. Могли бы усладить немало мужчин. Груди не потеряли упругость… Особенно, вон, та… Посмотри, как она держится. За них можно взять двойную цену против цены Барейдина, если продать в Салхо, в притон к сводникам…

– Я вижу… Эти две перезрели, хотя и хороши. А третья…

Фарнах пристально смотрел на женщин, которых хотел отдать фригам. Они были высокого роста и хорошо сложены, как все дикарки земли Халибу. А женщина, о которой говорил Бакар, действительно, выделялась среди остальных. У нее была горделивая осанка, красивое лицо с высокими скулами и большими, немного раскосыми, глазами.

Они были затянуты поволокой, сквозь которую пробивался ясный янтарный свет. В них не было страха, как у остальных. Скорее беспокойство и брезгливое презрение. Губы большого рта капризно морщились и были чуть приоткрыты. Нет, эту красоту лица нельзя было назвать особенной. И не в красоте было дело. Фарнах знал: это была врожденная, редкая, как божественный дар, особая женская чувственность, которая скрывалась в чертах лица этой женщины, сквозила в каждом ее движении, линиях тела, жестах, повороте головы, взгляде глаз. Он сразу это распознал. Женщина была еще вполне молодой, и из нее получилась бы отличная царская корова. Но ее грудь смутила старшего евнуха. Она была слишком мала, как у юной девочки. Выкормит ли такая грудь ребенка? Были и другие соображения. Сам, происходя из рода саринов, Фарнах хорошо умел считать и высоко ценил золотые полновесные монеты – мароны. Стать царской коровой могла любая молодая, крепкая женщина. Но не каждая годилась для службы в доме его двоюродной сестры Килии…

Лучше отдать ее на время фригам, решил Фарнах. Они собьют с нее спесь. А потом… Фарнах усмехнулся. В голову пришла еще одна мысль, как можно будет заработать даже больше маронов. Он всегда умел просчитывать на несколько шагов вперед. Ошибется в этот раз, или нет? Он что-то шепнул на ухо Бакару, тот хитро ухмыльнулся и кивнул головой.

– Нет, Бакар, для царских коров они слишком перезрели… – уже громко проговорил Фарнах. – А наших северных буйволов надо подкармливать, они застоялись. Пусть поездят на этих самках, а потом мы отправим их с караваном в Салхо. Продадим в какой-нибудь притон… Килия давно просит у меня зрелый товар из Халибу, она даст цену…

– Как знаешь. Пусть их объездят буйволы, это не помешает.

– Решили. Отправляй остальных. Этих оставим здесь… А я пойду заплачу Барейдину, он уже роет копытом землю, как его жеребец. Любит золото!

– Кто его не любит ?! – усмехнулся Бакар.

Он золото ценил не меньше, чем Фарнах.

Азира слушала чужую переливистую речь, прижимая к себе Астию. Что сделают с ними, отнимут ли у нее дочь, ее ребенка? Кому продадут? Куда погонят дальше? Она, как и все жители предгорий, знала, что угнанных людей Халибу продавали, подобно скоту в стране Маулессия. Набеги случались часто. Бывало, что кто-то возвращался. Таких были единицы, пройти через пустыню Гезиль было немыслимо, но кому-то это удавалось. И люди эти, ее соплеменники, рассказывали о тяжкой участи раба, которая была уготована в Маулессии для невольников из Халибу. Их не считали за людей. Никто не думал о том, что они могут мыслить, что все человеческие чувства живут в них также, как и в других людях.

Но о Ферме, куда попали они с Астией, Азира не знала. Не знала она и об участи царской коровы, которую уготовил ей и другим невольницам царский евнух Фарнах, главный смотритель Фермы.

Из Большого дома всех вскоре вывели. Снаружи их ждали трое рабов-надсмотрищиков. Фриги. Они напугали Астию еще больше, чем краснобородые кочевники. Фриги были широкоскулы и бородаты, с желтоватыми по волчьи глазами, в которых, как у попавших в западню хищников, светились злые холодные огоньки. Кряжистые, с налитыми мышцами тела. Копны черных курчавых волос, которые спадали сзади на хребет. Фриги напоминали волков. Бедра их были окутаны красной тканью, свисавшей спереди до самых колен. Ступни обуты в сандалии из грубой и толстой кожи.

Родина фригов была далеко на севере.

В Маулессии они считались диким и кровожадным народом. О них ходили разные легенды. Женщин-невольниц, которых вывели из Большого дома, они встретили хмурыми взглядами, лица их казались каменными.

Краснобородые передали им свой товар, и фриги погнали женщин вглубь оазиса, подталкивая их длинными палками и что-то выкрикивая на своем грубом, гремящем, как горные водопады, языке.

Астия снова жалась к обнаженному бедру Азиры, ей снова было страшно. Она все время оглядывалась, пытаясь увидеть того доброго гладколицего человека, что дал ей сладкий леденец, но видела только страшные лица надсмотрщиков-фригов.

Три женщины, оставленные в Большом доме, устроились у прохладной стены на коврах, под которые они подложили всю сухую траву, брошенную на пол. Получилось мягкое ложе. К вечеру их накормили, принесли кожаный мешок с водой. Эта вода была холодной и вкусной: оазис Надир имел сразу три колодца. Еду и воду принесла полная молодая женщина, кухарка, в длинном белом балахоне. Ее сопровождал фриг-надсмотрщик. Глядя на женщин он довольно щерился, а кухарка качала головой и обходила невольниц, внимательно их оглядывая. Женщины полулежали, прижавшись друг к другу, поглядывали настороженно на фрига. Он о чем-то переговаривался с кухаркой. Та все качала головой, а фриг вдруг начал громко смеяться. Тогда кухарка стала что-то говорить женщинам. Но они не понимали, в знак этого показывали пустые ладони, говорили что-то на своем языке.

– Не понимают, – повернулась к фригу кухарка, – я немного знаю их дикий язык.

Потом она взялась за свисавшую до колен красную повязку надсмотрщика и резко ее подняла.

– Вот, смотрите…

Фриг захохотал еще громче.

Женщины напряглись, замерли.

Кухарка бросила повязку и видение исчезло. Только дыбилась красная ткань.

– Там, вон, отхожее место, – кивнула она в дальний угол, где была выгребная яма, покрытая настилом с двумя широкими дырами, – опорожнитесь получше…

Когда совсем стемнело трое фригов вошли в Большой дом. Раздувая ноздри своих горбатых носов, они жадно втягивали в себя теплый воздух, в котором чуяли запах разгоряченных со сна женских тел. Этот терпкий аромат шел снизу от стены, где на своем самодельном ложе из сухой травы и старых ковров спали три женщины.

Одна из женщин, та, что приглянулась Фарнаху, лежала чуть поодаль, ближе других ко входу. Она услышала сквозь сон звук шагов. Вдруг ощутив смутную тревогу, все еще полусонная, повернулась на спину, попыталась привстать. И сразу, будто выросшие из теплого мрака, две сильные руки схватили ее за плечи, опрокинули навзничь.

Упав, она ударилась затылком, ахнула. Не понимая, что происходит, широко раскрыла глаза, пыталась что-то различить в ночном мраке.

Густая вязкая темнота окружала ее. Луна еще не взошла. Свет ее не прорезался еще сквозь узкие щели окон, не разбавил серебряными нитями мрак в Большом доме. В этот момент ей, верно, почудилось, что это сама непроглядная тьма, наполненная злом, обрушилась на нее.

Горькое дыхание горячо обдало лицо женщины. Это было подобно наваждению. Дикий животный страх должен был тошнотворным спазмом сдавить ее грудь. Ей должно было казаться, что это злые духи пытаются завладеть ее телом.

Две другие женщины, вконец обессиленные после всего пережитого, ничего не слышали, спали, провалившись, словно в омут, в пелену сладкого сонного небытия. Они лежали, вольготно раскинувшись на мягкой подстилке. Не церемонясь, фриги пинками быстро разбудили их. Растащили в стороны. Заскорузлые пальцы жадно впивались в мягкие податливые груди. Сдавливали соски. Спросонья женщины ошалело кричали от боли и страха. Им грубо раздвигали ноги. Удерживая их, цепко хватали за лодыжки.

Высоко под потолком, шелестя крыльями, заметались испуганные голуби.