Фартовое дело
Шрифт:
— Я буду надеяться, — вздохнула эсэсовка, устало откидываясь на подушку, лежащую в изголовье носилок… — что перетянут папки…
«А я, — подумал про себя Юрка, — хотел бы, чтоб альбомы перетянули…»
— Спи, — сказал Юрка. Ханнелора лежала, открыв глаза, и тяжело дышала…
— Жить хочу! — взвизгнула она, рванувшись. — Жить!
— Спи! — приказал Юрка и украдкой потрогал высунувшуюся из-под одеяла ногу Ханнелоры. Она была холодная, как лед. «Может и замерзнуть! — подумал Юрка. — Спьяну это бывает!» Он откинул одеяло с ног немки, сдернул сапожки, стал растирать ей пальцы ступни, а затем укутал поплотнее, но отвязывать не стал.
— Мартышкин труд! — сказала Ханнелора вяло. — Бессмысленно… Есть одно средство
Юрку как огнем обожгло.
— Сволочь… — пробормотал он, — сучка…
Отогревать ее телом! Ишь, чего захотела, гадина! Ненависть на несколько секунд вновь забушевала в Юрке. Стало жарко, а потом бросило в холод. Но уже появилась мысль: а что, если да? Неизвестно еще, сколько лететь придется и где они сядут. Мучайся, три ей пятки, может, дотянет до места, а не дотянет, что тогда? Конечно, никто тебя не обвинит, что нарочно уморил, но самого злость заест… Папки эти, может, помогут на год раньше войну кончить! Очень удобное, благородное оправдание. Но ежели откровенно, то вовсе не забота о благе Отечества подталкивала Юрку к немке и звала его откинуть одеяло, влезть, прижаться… Юрка чувствовал, что в нем, несмотря на усталость, пробуждается стыдное, жадное влечение.
— Ты боишься… — прошипела Ханнелора, шумно вдыхая воздух, ее голос был похож на голос какой-то сказочной змеи-вещуньи. — Не бойся, я не задушу тебя, у меня не хватит силы… Иди ко мне… Иди, не пожалеешь…
— Я тебя ненавижу, — пробормотал Юрка, — ты не думай, что рассопливлюсь…
— Я тебя тоже ненавижу. — Ханнелора уперлась локтем в подушку. — Я бы растерзала тебя зубами, красный ублюдок, если бы были силы! Но я хочу жить! Я не хочу замерзнуть, закоченеть! Если нужна живая — лезь ко мне, свинья!
Она бессильно откинулась на изголовье, и Юрка, воровато оглянувшись, словно кто-то мог подсмотреть, выключил фонарик. Он отодвинул одеяло и лег поверх немки. Ханнелора глухо сказала:
— Так-то лучше… Осторожней, у меня рука на шине…
— Ну что, — спросил Юрка, — теплей?
— Немного… — Левая рука немки обняла его за плечо. — Какой ты худой… Что, у вас там, в лесу, плохо кормят?
— Издеваешься, сука? — прошипел он.
— Ударь меня… Обзови матом… Укуси, как Дуську! — страстно выдыхала Ханнелора, в то время как ее пухлая рука шарила под одеялом, жадно лаская тощенького партнера.
— Молчи, — Юрка положил голову на мягкое немкино плечо, — молчи, ради Бога… Спасибо скажи, что лежу…
Ханнелора, чувствуя на своей груди его горячее дыхание, произнесла:
— Обними меня за шею, а то ты отлежишь себе руку. (Левая рука Юрки лежала у него под боком, а правую он вытянул вдоль другого бока.)
Так действительно было неудобно лежать, и Юрка переложил левую руку на подушку, просунул ее под шею Ханнелоры сквозь мягкие, все еще душистые волосы. Другую руку он опустил на обтянутую халатом пухлую грудь немки. Она чуть сильнее прижала его к себе рукой и тут же ослабила нажим.
— Послушай, — сказала она тихо, хватая воздух ртом и сглатывая слюну. — Я, безусловно, старая шлюха, но если я лежу в постели с существом мужского пола, меня тянет ему отдаться… Тем более что у него, этого существа, как мне кажется, есть желание меня взять… Зачем мучить друг друга попусту?!
— Не знаю… — пробормотал Юрка, сгорая от стыда. Он силился преодолеть, уговорить, отбросить эту физическую, инстинктивную тягу к лежащей рядом женщине, так хорошо говорящей по-русски и остающейся при этом до мозга костей врагом… Он припал к ее пышной груди, обдавшей его сложной смесью запахов пота, мыла, духов,
И, перескочив через всякие табу, существовавшие в мозгах юного пионера Белкина, Юрка распутал семьдесят семь одежек, своих и чужих, и нащупал нечто пухлое, липкое и волосатое…
В течение тех долгих минут, пока продолжалось это странное, почти противоестественное, не было сказано ни слова. Все творилось молча, тяжело, со злостью и презрением друг к другу и к себе. Одновременно оба чувствовали какое-то странное, необычное удовлетворение. «Вот тебе, вот, вот! — мысленно повторял Юрка. — За тетю Нюру! Чтоб у твоего Хайнца на том свете рога росли! Получи! Получи еще, зараза! Замерзнешь? Черта с два, я тебя согрею! Пар пойдет! Ишь, корова… Я тебя выдою!» А Ханнелора злорадно ухмылялась: «Я захотела — и он взял! Взял, потому что все ваши идеи — чушь! Я украла его у вас! Эй вы, Машки, Фроськи или как вас там, Дуськи! Я лежу с вашим мальчишкой, который будет вас теперь презирать… Он не будет писать вам стишки, не будет целовать руки, нежно глядеть в глаза… Теперь он будет знать, что главное в любви для мужчины… И дети его, если он когда-нибудь женится, будут такими же…» Ханнелора застонала, на лице ее, невидимом в темноте, играла бешеная, жадная гримаса… «Так, так, пусть! — задыхаясь, думала она. — Пусть озвереет, пусть поймет, что весь мир состоит из свинства и грязи! Пусть живет грязным, жадным, злым, пусть привыкнет брать, не давая… Пусть наделит всем этим своих детей! Это моя победа!»
Юрка, уткнув нос между грудями Ханнелоры, терся об них лицом, тиская округлые плечи. «Вот сволочная природа! Такой бабе досталась красота, а Зойке — ни шиша!» — думал он. Почему он подумал не о Дуське, а о Зое? Этого Юрка и сам не понимал. Тиская женское тело, физически очень приятное, ласковое, податливое, гладкое, он все-таки не мог забыть, что в красиво оформленной златовласой голове сосредоточены злые, ненавидящие мысли, которые управляют этим телом. Та нога, которая сейчас согревала Юркин бок, быстрым пинком выбивала табурет из-под человека, стоящего под виселицей с петлей на шее… Это тело ласкало арийских жеребцов, которые потом сыпали бомбы на людей, пытали, жгли, вешали… Но все-таки Юрка продолжал. Убить эту гадину пока было нельзя, но можно было ее унизить…
Потом они лежали просто так, рядом, касаясь друг друга горячими, вспотевшими животами. Холода совсем не чувствовалось. Пришел сон, запоздалый, тяжелый, без сновидений. Заснули оба. Во сне Юркина голова уютно легла на грудь немки, а Ханнелора, положив ладонь Юрке на затылок, уткнула нос в его лохматую макушку.
Сон, конечно, продлился недолго. Все-таки они в самолете находились, и не в более-менее устойчивом «Дугласе», а в маленькой легкой «ушке», которую здорово болтало. Но разбудила их не обычная болтанка, а трескучие разрывы зенитных снарядов.
— Фронт! Фронт перелетаем! — восторженно вскричал Юрка.
Он торопливо стал приводить себя в порядок, будто нужно было уже вот-вот вылезать из самолета. Ханнелора тоже заворочалась, одновременно бормоча молитвы то по-немецки, то по-русски…
Разрывы сперва грохали где-то в стороне, к тому же гораздо выше, и воздушные волны от них лишь немного встряхивали самолетик. Но потом бухать стало громче, а «ушку» мотать — крепче. Тюк! Что-то ударило по фанерному фюзеляжу, но где-то далеко от санитарного отсека. Шарах! Шарах! — эти два снаряда легли еще ближе, самолет бросило влево, Юрка стукнулся башкой о фанеру, на секунду ему показалось, что «кукурузник» переворачивается. Еще через пару секунд голубовато-белым светом вспыхнули щели санитарного люка — зенитный прожектор мазнул лучом по самолету. И тут же Юрку перебросило от правого борта к левому — это Дуська, чтоб выскочить из прожектора, заложила вираж со снижением. Еще несколько раз бабахнуло, но уже не так громко.