Фартовое дело
Шрифт:
Некоторое время самолет летел ровно, не слышалось почти никаких звуков, кроме тарахтения мотора. Потом через щели санитарного замерцала цепочка красноватых огоньков, тянувшихся снизу вверх, сквозь назойливое «тыр-тыр-тыр» мотора послышалось отдаленное «бу-бу-бу» зенитного пулемета. Еще одна мерцающая строчка отметилась слева. Под другим, более пологим углом, как показалось Юрке. Откуда-то спереди донеслось несколько легких трескучих ударов по самолету — позже выяснилось, что три пули пробили нижнее крыло биплана.
Ханнелора не то молилась, не то материлась, Юрка не понимал. Сам он, конечно, старался не трусить, но, неприятно
Когда красные «зайчики» — отсветы трассирующих пуль — перестали мелькать на противоположном от люка борту отсека и исчезли все звуки, кроме тарахтения мотора, Юрка сказал:
— Ну все, проскочили!
— Знаешь, за что я молилась?! — спросила она вызывающе.
— За то, чтоб живой остаться, наверно?
— Нет! Я просила Бога, чтоб нас сбили!
— Ну и дура, — усмехнулся Юрка, — Бога-то нет. Молись — не молись, что получится, то получится. А вообще-то вредная ты тетка, Анна Михайловна.
— О, ты запомнил мое русское имя… — усмехнулась немка. — Какая честь! Хоть и в сочетании со словами «вредная тетка».
— «Вредная» — потому что нарываешься все время. Знаешь, что тебя убивать не будут, вот и лезешь.
— Да! Я знаю, что меня не убьют сразу. Но это-то и страшно. Гнить в НКВД?! Уж лучше сгореть в самолете!
— А может, тебя просто совесть замучила? — спросил Юрка.
— Фюрер освободил нас от этой химеры, — хмыкнула Ханнелора. — И потом, совесть моя чиста! Я все делала для Германии, хотя иногда было страшно это делать!
— Женщин и детей убивать?
— Там были еврейки и их неполноценные ублюдки! — усмехнулась Ханнелора зло и бесстыдно. — Я помню, как в двадцать первом году, когда мы с матерью голодали и никак не могли отыскать своего дядюшку, а деньги, привезенные из России, уже совершенно кончились… Моя мать, баронесса фон Гуммельсбах, нанималась в прачки к владельцу какой-то мебельной фабрики, еврею Хаиму Либерману. Моя мать тогда была еще очень молода, ей было всего чуть-чуть за тридцать, у нее были тонкие белые руки, она знала машинопись, счетоводство, иностранные языки, она вполне могла бы работать в конторе… Но этот гнусный Либерман, хотя у него было место в конторе, взял туда какую-то Сарру, а мою мать принял только прачкой! Ему было приятно, что он, вонючий еврей, может унизить дворянку с баронским титулом. Ведь моя матушка происходит из старинного рода графов де Шато д’Ор, участников крестовых походов… Немецкая ветвь этого рода носила баронский титул и именовалась фон Гольденбургами, а прибалтийское ответвление — фон Гольденбург цу Остзее…
— Заладила! — буркнул Юрка. — Рада будь, что хоть принял, а то бы и вовсе сдохли… Надо было с ним не как с евреем бороться, а как с буржуем! Расплевалась бы твоя мать со своим классом, стала бы пролетаркой, и ты была бы не фашисткой, а большевичкой! Какие ж вы темные оказались… Не понимаю!
— Где вам понять… — проворчала Ханнелора. — Быдло! Впрочем, даже не это главное… Моя мать ходила с мозолями от вечной отжимки, с распухшими пальцами, с ожогами от кипятка почти полгода, пока не встретили наконец дядюшку… А денег все равно не хватало, этот проклятый жид при малейшем пятнышке велел перестирывать белье и за двойную работу ничего не платил! Ух, это веймарское болото! Евреи чувствовали себя как рыба в
— Нечего болтать, ваши буржуи не лучше… — перебил Юрка. — И дядюшка твой такой же выжига был… А из-за того, что в каком-то народе буржуи есть, весь народ ненавидеть нельзя. Даже вас, немцев… Дурачья у вас оказалось много, это верно, но это пока… А потом, как всыплют, поумнеете…
— Поумнеем! — вызывающе сказала Ханнелора. — За одного битого двух небитых дают… Я эту пословицу знаю. Эту войну мы проиграли, ладно… Но в следующей — сочтемся!
— А ее не будет, следующей-то, — уверенно предсказал Юрка. — Ты что думаешь? Мы ведь не просто так воюем. Если мы в Германию придем, то вы живенько в социализм попадете… Мы ведь Красная Армия, революционная, понятно? Пролетарии всех стран объединятся — и воевать будет не с кем.
— Тогда вам придется драться с Америкой! — зловеще ухмыльнулась Ханнелора. — А там еще неизвестно, чья возьмет…
— С чего нам с ними драться-то? — удивился Юрка. — Они ж наши союзники. Тушенку посылают, грузовики какие-то. Может, еще и второй фронт откроют…
— Это потому, что они боятся нас! — хмыкнула немка. — Но если, не дай Бог, случится то, о чем ты мечтаешь, то они будут против вас, эти империалистические плутократы!
— Не будет войны, — упрямо сказал Юрка. — В зародыше придавим… У американцев свой рабочий класс есть, он поддержит. И вообще нечего тут напоследок фашистскую агитацию разводить!
— Но ведь американцы империалисты, это верно? — съехидничала Ханнелора. — Или вы готовы это забыть? А может, считаете, что Рузвельт уже вступил в компартию?
Юрка разозлился. Вроде бы насчет того, что американцы перестали быть империалистами, комиссар ничего не говорил. Но насчет того, что союзники, — повторял часто.
— Пока они за нас, значит, не империалисты… — пробормотал он. — Товарищу Сталину виднее…
— Хорошая логика! А если б Сталин сказал: «Гитлер — за нас!», он перестал бы быть национал-социалистом?
— Товарищ Сталин так бы не сказал!
— Но ведь у нас с вами был договор тысяча девятьсот тридцать девятого года! «О дружбе и границах», между прочим!
— Вы сами договор нарушили! — припомнил Юрка. — Вероломно притом!
— Хорошо, а если б не нарушили?!
— Хватит меня путать! — разъярился Юрка. — А то как двину пистолетом!
— А ты лучше застрели меня, это надежнее! — ухмыльнулась Ханнелора.
— Все-таки ты, стерва, русская! — почти с сочувствием произнес Юрка. — Есть в тебе русский дух, никакой фюрер не вышиб… Немцы, когда в плен попадают, в первую очередь заботятся, чтоб их не сразу шлепнули. А ты, падла, сама нарываешься. Беляцкая в тебе кровь, офицерская!..
— В бозе почившей болярыне Анне ве-е-ечная па-а-мять… — пропела Ханнелора и нервно расхохоталась. — Нет, назло вам не помру! Буду жить и радоваться жизни…
— Радуйся, радуйся… — сказал Юрка, вновь обозлившись, — вот сядем у наших — там и порадуешься! В Особом отделе особенно…
— Может быть, — без видимого волнения кивнула эсэсовка. — Только и ты немного порадуешься, голубчик! А что, если я скажу, что между нами было час назад, а?! Там, в вашем Особом отделе. Думаешь, тебя похвалят за это?