Фарватер
Шрифт:
– Но так невозможно, я не могу все это оставить, – тихо сказала она, улыбнулась виновато и повела рукой, очерчивая словно бы не пространство квартиры, а больничный коридор. Уныло пустынный коридор, сновать по которому так стремительно, чтобы на спинах трепетали тесемки-завязочки от длинных белых халатов – уже незачем. Да и вообще передвигаться незачем: порошки, микстуры и прикладывание стетоскопов уже никому не помогут, ибо спорая работа патологоанатомов вскоре еще раз подтвердит, что уход в мир иной – всего лишь имманентность пребывания в мире этом.
Георгий всегда считал фразу «внезапно ослабели
– Не можете?! Почему?! Разве вы не полюбили меня, как и я вас, – сразу и навсегда?
– Полюбила. Сразу и навсегда.
На лице ее оставалась та же улыбка, без малейших проблесков решимости и воли – и почему-то именно она, такая, убедила Георгия, что все сгорело до головешек, до золы, до пепла даже…
И вот именно в этом субстрате, который вовсе и не субстрат, не питательная среда – ведь что питательного в пепле? – ему предстоит теперь жить?! Ему, переполненному витальностью, здоровым критицизмом неунывающего ума… ему, потомку бойцов, выкованных молотом казацкой судьбы, предлагают жить рядом с этой улыбкой смирившегося узника?!
– Объяснитесь, пожалуйста! – И сухость его тона яснее ясного дала ей понять, что все кончено… если что-то вообще начиналось…
– Что ж тут объяснять? Мой муж – это больной ребенок. Как его оставить?
– Муж по названию.
– Нет, муж по венчанию.
– Того брака, который освящается церковью, у вас не существовало с самого первого дня.
– Но осененные Господом обязательства быть вместе – остались. «… я другому отдана; я буду век ему верна».
– Это было сказано в начале прошлого века!
– Это было сказано на все времена.
– Значит, вы – с ним, что бы ни произошло?
– Да.
– А мы с вами… по нумерам станем таскаться или тайное гнездышко совьем?
– Нет-нет, ни в коем случае… Я уже так пробовала. Ничего, кроме отвращения, не возникает.
– Регина Дмитриевна, вы надо мною издеваетесь? – спросил он тихо. – Вам, быть может, лестно быть Лаурою, но я-то – не Петрарка. И даже не состою в сообществе молодых поэтов «Хмель жизни».
– Вы правы, мы оказались в ловушке. Впрочем, это я в ней давно оказалась, а теперь и вас затащила… виновата бесконечно, простите, если сможете…
Молчали долго, потом:
– Скоро рассветет, засиделся. Благодарю, все было очень… Впрочем, прощайте.
Уверенно дошел до выходной двери, а она шла за ним все с той же улыбкой… только спросила у спины, вдруг замершей:
– Ваш заплыв сегодня состоится?
– Разумеется! – Спина не повернулась ни на градус, слова падали в складчатую пропасть лестничного проема, их приходилось угадывать. – Теперь, как выяснилось, никакого более важного дела нет. Состоится, разумеется.
– Я стану молиться за вас… Через день, на второй, когда вы в море.
– Стоит ли трудиться? В море мне хорошо и без помощи Господа.
Вот и спины не стало. Ничего не стало, будто ничего и не было.
Глава четвертая
Через десять дней пришел наудачу – без предварительного телефонирования.
– Вдома
Она бы и по часам описала почти тюремный Риночкин режим, если б та сама не появилась в просторной прихожей и не взглянула на Георгия, как на долгожданного гонца, неизвестно, с дурной или хорошей вестью явившегося.
– Сегодня я без тюльпанов, – преподнес он как самое важное, – их уже нигде нет, отцвели.
9
Дома барыня, дома… Утром немного гуляет, а потом сиднем сидит (укр.).
– А те, что вы приносили, опадали очень долго, – сообщила она ответно. – Все было покрыто лепестками, высыхали они неохотно, а уже упав, взмывали и кружились, когда я бродила по квартире… Как вам плавалось?
– По-разному, но в общем и в целом…
– Вот видите! – перебила она, дав понять, что сложившееся у него «в общем и в целом» без ее молитв сложилось бы гораздо хуже.
И повела на этот раз в большую гостиную… настолько большую, что, расхаживая во время монологов – буде они состоятся, – можно почти исчезать с глаз хозяйки дома долой.
…Но пока был черед ее монолога. О дивной буженине, приготовленной Ганной к ужину. О впечатляющих успехах Павла в рисовании и геометрии – унаследовал, очевидно, художественные способности отца и его отточенное пространственное мышление. О затруднениях сына с историей, поскольку гимназический учитель – тягостнее зубной боли…
Прервал:
– Как же мы теперь с вами, Регина Дмитриевна?
– Вы станете приходить, – отвечала она так, будто только и ждала, когда же он ее прервет, – часто-часто, лучше каждый день… ах да, заплывы… тогда через день. Будете ужинать со мною и с Павлом. Муж нас больше не побеспокоит, я строго-настрого ему запретила. Сказала, что бурление его самолюбия, будто бы оскорбленного вашим появлением, – отвратительно. Испугался – раньше никогда так с ним не говорила. А теперь решилась – и поняла, что он больше не сможет меня мучить, даже если захочет… Боялась, что не вернетесь, но вернулись – и чудесно сделали!.. Мы будем беседовать обо всем, даже о политике, мужчины ведь обожают рассуждать о политике? Я в ней ничего не смыслю, но обещаю ахать, сокрушаться и негодовать ровно тогда, когда вы этого ожидаете. Еще будут прогулки в самых красивых и людных местах – плевать, пусть сплетничают! Вам ведь тоже плевать?
– Мне-то уж точно!
Удовлетворенно кивнула: жизнь обустраивалась волшебно.
– А начнутся новые сезоны, станем ходить в концерты и театры. Музыку, уверена, вы любите.
– Зря уверены. Не более чем уважаю.
– Не пытайтесь острить, это не ваш стиль. А к драматическим театрам как относитесь?
– А вот это больше чем люблю. Особенно Московский художественный.
– И я больше, чем полюблю. Только поясните, пожалуйста: артисты на сцене с кем разговаривают?
– Странный какой вопрос! Не артисты, а персонажи – друг с другом, разумеется.