Фарватер
Шрифт:
Георгий не сомневался в свежести своей рубашки, в хрустящей накрахмаленности воротника и манжет, в строгости стиля подтяжек, однако его словно бы просили побывать натурщиком на занятиях по рисунку в Академии художеств… да не просили – практически требовали, и кто?! Ее муж, хозяин дома! Как же поступить: уйти, сказав на прощанье оскорбительную резкость, или попытаться обратить все в шутку?
– Решайтесь, не томите, – Сантиньев чуть ли не заламывал руки, – будьте выше буржуазных предрассудков, не прячьтесь за моралите! Дорогая, уговори своего… гостя!
– Снимите пиджак, Георгий Николаевич! – попросила Рина. – Когда мой муж
Бучнев встал.
– В дурных романах это, кажется, называется началом томительного обнажения? – говорил он, вешая пиджак на спинку стула. – Какую, кстати, позу принять, Регина Дмитриевна? Только не циркового атлета, ладно? Этим я уж сыт по горло. Кто, скажите, у вашего мужа в большей чести: Дискобол или Давид? Пракситель или Микеланджело?
– Да помолчите же! – Сантиньев уже стоял рядом и оказался лишь сантиметров на пять пониже. – Зачем что-то говорить, обладая таким телом?.. И вправду Дорифор, совершенный Дорифор! У того рост 178 сантиметров, то есть пять футов, десять и две десятых дюйма, – говорил он, все более возбуждаясь, – ваш же… сейчас-сейчас… глазомер у меня безошибочен…
– Шесть футов и почти три дюйма, – Георгий постепенно успокаивался, понимая, что ситуация скорее забавна.
– Не подсказывайте, сам вижу… минус каблуки… к вашему сведению, не «почти три дюйма», а где-то две целых семь десятых… стало быть, практически сто девяносто сантиметров. Коэффициент пересчета… один… ноль… да, один ноль семь. Прикинем шею: 44 сантиметра у Дорифора, здесь, стало быть, должны получить примерно 47… Вроде бы совпадает! В груди желательны 127, а имеем… – Он бесцеремонно сжал в кулаке складки бучневской сорочки, и та натянулась на груди до потрескивания в швах, – столько же приблизительно и имеем, браво, добрый вы молодец! Теперь бицепс проверим… – И, проделав с рукавом рубашки то же, что с полами, разъярился: – У вас, кажется, свои представления о гармонии?! Смазали все впечатление гипертрофированным бицепсом!.. Нет в мире совершенства, было, да все вышло… Ладно, Дорифор – это для скульпторов, пусть Паоло Трубецкой с Гинцбургом вас обмеривают. А я архитектор, для меня главное…
Он отошел на два шага и окинул гостя от макушки до пят придирчиво оценивающим взглядом.
– Рулетку бы взяли, – посоветовал Георгий, – или пядями по мне пройдитесь, я дамся, щекотки не боюсь.
– О, как вы несносны с вашей глупой болтовней! У меня, говорю вам, безошибочный глазомер, никакая рулетка не нужна: до пояса – шестьдесят и восемь десятых сантиметра… Боже правый, но при росте сто девяносто это в точности 38:62 – пропорция золотого сечения!! Регина, я это увидел!! У него, если сравнить высоту сверху до пупка и вниз от – чистая пропорция золотого сечения! Мечта да Винчи, идеал Дюрера! [5]
5
Альбрехт Дюрер – великий немецкий живописец и график, был также автором трактата о пропорциях человеческого тела.
И случилась метаморфоза: худая и угловатая фигура вдруг обрела пластику танцующей Саломеи; обволакивая плавными перемещениями, он будто бы сулил, что вот-вот явится чудо: Афродита из пены морской, птица Феникс из огня или полные воздуха и света
Подвизаясь в цирке Чинизелли, Георгий навидался «гуттаперчевых» мальчиков и девочек, растянутых так, что работу их суставов не смог бы скопировать ни один шарнирный механизм. Но чтобы подобной пластикой обладал не «цирковой»? Даже не «балетный»?
Однако словами и голосом Сантиньев обволакивать не умел. Или не хотел.
Расходясь все сильнее, он визжал о высшем своем предназначении возродить в архитектуре власть золотого сечения, но все напрасно: ничего не смыслящий в гармонии Гауди проектирует величайший в мире собор, а он, Сантиньев, способный на гениальные озарения и за это угнетаемый пошлым миром, довольствуется жалкими заказами-крохами…
Право, если бы Саломея сопровождала свой несомненно обольстительный танец такими раздражающими звуками, то не только не получила бы от Ирода голову Иоанна Крестителя, а и лишилась бы, скорее всего, своей…
…Но внезапно стих и ушел, не прощаясь, бросив в дверях гостиной:
– Да, дорогая, ты не разучилась притягивать незаурядных людей. Только не омещань его тело, как пыталась обуржуазить мой талант.
– Вы мне кажетесь совсем родным, а вчера себя самое стыдилась: так откровенно бросаться на грудь к незнакомому мужчине! Не спорьте, сама знаю, что внешне все выглядело пристойно, перед Павлушкой неудобно не было, но мы же с вами понимаем: не бросилась, но бросалась. А сегодня озарило: родились мы в один и тот же год и день, стало быть, почти близнецы, а они ведь связаны неразрывно.
…У меня были два брата, погодки, гораздо старше. Оба офицеры, оба погибли в Мукденском сражении. А отец вышел в отставку полковником, в год, когда я окончила гимназию в Виннице. Все шесть лет жила в пансионате, потому что бригада отца расквартирована была далеко, в 70 верстах. Для братьев я навсегда осталась, даже уже в замужестве, надоедливой малявкой, но с отцом мы так были близки – не передать. Он специально выход в отставку к моему окончанию гимназии подгадал, чтобы целый год мир мне показывать…
Я до сих пор иногда думаю, что отец, умерев, лично мне изменил… грех так думать, но знаете, как бабы на похоронах воют: «На кого ж ты меня покинул!»… он, наверное, уверен был, что на мужа покидает… а иначе ни за что не умер бы, продолжал беречь…
…Надо бы придумать, где Риночка – тогда еще Соловьева – познакомилась с Рудольфом Сантиньевым, только-только окончившим факультет искусств и архитектуры Римского университета и возвращающимся в Петербург, чтобы начать служить в реставрационно-строительной компании своего отца Валентина Сантиньева, обрусевшего итальянца Валенто Сантини.
Так что же? По всему выходит, что вчерашняя пансионерочка, за которой в Италии тянулся шлейф восхищенных вздохов: «О! Prima donna! Bella donna!», и ее отец, дородный отставной полковник, столкнулись с излишне – на вкус матерого вояки – темпераментным молодым архитектором именно в Риме?
К примеру, близ Ватикана? Или на площади Испании? У терм Каракаллы?
Нет, не годится!
Потому не годится, что сам я в Риме не был. Опишу беседу Риночки и Рудольфа на какой-нибудь милой улочке, допущу пару ляпов относительно этой милоты, и читатель, много уже где побывавший, завздыхает: «Ох, привирает!»…