Фарватер
Шрифт:
Елена. Я буду восхищаться! Вслух, каждый день! Все будет по-другому, замечательно будет!
Хозяин. Конечно. Обязательно будет! Только…
Елена. Никаких больше «только»!!
Хозяин. Только ненадолго будет. У меня пошли метастазы… (Елена прижимается к нему еще сильнее. Появляется Гость.) Ничего, ничего, за вас с Танюшкой я спокоен, денег останется достаточно… я вас люблю, особенно тебя… иди, иди, мы еще не раз успеем попрощаться… А сейчас мне надо с Алексеем.
Елена (бросаясь
Таня (ласково). Да, мамочка, ничего, что не запомнила. Двенадцать каруселей.
Елена. Тогда пойдем… Полночь уже была, но ничего… Все равно надо пытаться отменить Вальпургиевы ночи… (Уходят.)
Гость. Я слышал… про метастазы… Сочувствую… Мне пора. Жигульский сказал, что собираться будет всю ночь. Интересно, он знает, что она – Вальпургиева? Неважно… Ты правильно сделал, что подарил ему квартиру… Я уже говорил, что мне пора? Да, вроде говорил… А где мои вещи?
Хозяин. Не знаю, тебя привезли так.
Гость. Поеду в халате. Вызови, пожалуйста, такси. И дай немного денег. Я верну.
Хозяин. Денег сколько угодно. Такси не понадобится. (В трубку одного из аппаратов.) Через полчаса машину к подъезду!
Гость. Почему через полчаса?
Хозяин. Так надо, побудь. Мы больше не увидимся. Как это все нелепо… устраивать лучшему другу мышеловку, чтобы сказать напоследок самое важное. Я и сам бы после первой рюмки водки признался, что придумал про Жигульского… но ты меня опередил. Как со стихами: читаешь что-нибудь новое, а я думаю: «Вот, опять опередил!»… Я раньше думал, что тоже мог бы писать замечательные стихи… это была моя светлая сказочка… А теперь понимаю, что не мог бы, потому что ты позволил себе роскошь жить с распахнутыми окнами, а я – нет. К тебе в любую минуту могла влететь муза, а ко мне – нет… Но признайся теперь и ты: все же хотел, задумал убить Жигульского?
Гость. Хотел. Задумал. Но обрадовался, когда он ушел.
Хозяин. Это неважно. Ведь все же хотел?
Гость. Да-да, успокойся, я ничуть не лучше тебя. Поверь в это и успокойся.
Хозяин. Я счастлив, что спас тебя в Никарагуа…
(Выбирается из-за стола, идет к Гостю и, держась за палку, с трудом становится на колени.)
Леша, прости меня.
(Гость молчит.)
Прости, Леша.
(Колени не держат, руки слабеют, и Хозяин склоняется все ниже.)
Прости… (Падает.) Ты меня не прощаешь? (Пытается подняться.) Дай руку… Дай руку, пожалуйста… (Кричит.) Я не могу валяться в ногах! Даже в твоих!! (Шепотом.)
Гость. Нет… Я… Я лучше тоже лягу… (Ложится.)
Хозяин. Как хорошо, что ты не унизился до такой жалкой мести… Клянусь, я тогда только и мог послать Лену тебя предупредить… Так боялся, что она не вернется, останется у тебя… И все же послал.
Гость. Ты – мужественный человек. И верный друг… Прости меня за то молчание.
Хозяин. Ничего, ничего, это уже неважно.
Гость. А что важно?
Хозяин. То, что ты недавно летал к Давиду, в Тель-Авив. Он сказал, что хоть шансов и мало, но готов срочно тебя прооперировать. Ты отказался. Тогда я и поручил Жигульскому за тобой следить… А когда узнал о попытке самоубийства, понял, что ты хочешь убежать от мучений…
Елена и Таня вносят карусели. Бесшумно передвигаясь, они ставят их на диван, на огромный письменный стол; некоторые подвешивают. Может быть, готовятся поджечь, чтобы избавиться хотя бы от нескольких частичек Зла – и тогда начнется другая, совсем другая жизнь?
Хозяин (достает из кармана пакетик, протягивает Гостю). Вот.
Гость. Что это?
Хозяин. Тут три ампулы. Наберешь разом в шприц, сделаешь укол и уснешь… Я брал их для себя… тоже испугался мучений.
Гость. А себе? Достанешь еще?
Хозяин. Нет, не буду доставать. Бери, бери… Поэты должны умирать легко. (Смеется.) А их гонителям положено агонизировать долго и некрасиво… Выдержу, ты же сам сказал, что я – мужественный человек, раз пережил ту ночь, когда она была у тебя. Не буду доставать, теперь у меня все хорошо… Не поверишь, я счастлив… (Помолчав.) А что ты понял, умирая?
Гость. Я понял, что нельзя было вас проклинать – это недостойно последнего мига. Потому что когда голос уже не повинуется, приходят совсем другие слова.
Хозяин. Какие?
Гость. Все напрасно. Напрасен труд и напрасны усилия, напрасны молитвы и напрасны пророчества.
Напрасным будет второе пришествие Назаретянина, как напрасно было первое.
Все напрасно, пока мы живем от утверждения к отрицанию; пока начинаем с веры, надежды и любви, а заканчиваем безверием, отчаяньем и неприязнью. Пока, умирая, понимаем вдруг, что все напрасно.
И, представ перед Отцом, я скажу ему: «Боже! Дай нам последний шанс. Сделай так, чтобы не младенцами появлялись мы на свет, а усталыми старцами. Чтобы совершали обратный путь – от отрицания к утверждению, нащупывая крохотные островки Веры в болоте безверия.
Чтобы, выбираясь на спасительную твердь Надежды, вскидывали бы трубу, ловя ею луч солнца, и, ослепнув от радостного света, трубили бы ему гимн!
Сделай так, Господи!»
Хозяин (как эхо). Сделай так, Господи!