Фасциатус (Ястребиный орел и другие)
Шрифт:
По тому, как у Маркыча тень пробежала незаметная по лицу, я сразу понял, что и он, так же как и я, про это самое подумал и скукожило его точно так же внутри, как и меня: нам эта четвертинка - что есть, что нет ее, а мужику этому - она желаннее всего, она бы для него манной небесной ниспала и счастья бы ему дала часов на несколько…
Но не притормозили, не пошли на неудобство резкого торможения, не стали скрипеть колесами по гравию, подняв целый столб пыли, не стали сдавать задом, а проехали чисто, быстро, иномарочно, как раз так, как этот мужик, не надеясь, и ожидал своим помутненным подсознанием, что мы и проедем…
Это я не к тому, что цель жизни - алкашу
А уже минуту спустя словно обожгло - вспомнилось, как несколько лет назад иду по Балашихе таким же временем (часов одиннадцать утра), но не летним, а зимним утром, перехожу через Горьковское шоссе у остановки «Спортивная», застрял на середине перехода, жду, пока поток машин на светофоре остановится. Недалеко от меня на разделительной полосе так же стоит мальчишка лет тринадцати, топочет от нетерпения, хочет перебежать. Я ему свистнул строго, хотел кулак показать, чтобы стоял смирно, но куда там, машины идут сплошной рекой, не слышит ничего.
Выбрал он момент и ринулся вперед в узкую пустоту между недалеко идущими друг от друга грузовиками, а в этот момент в эту же пустоту, в нарушение всех правил, из левой полосы в правую хищно и лихо поддала сзади, упиваясь мощью шведского турбомотора, темно–сине–зеленая «вольво», и как раз, миновав грузовики, не видя ничего из-за них, на всем ходу и ударила бампером бегущего мальчишку, даже не притормозив…
Взлетело в воздух удивленное своей смертью тело, медленно перевернулось вверх тонкими мальчишескими ногами, беззащитно торчащими из сгормошившихся штанин, пролетело плавной дугой по воздуху, словно играя, словно на батуте. И с ужасной мясной мягкостью ударилось прямо грудью о расширенное бетонное основание стоящего на обочине шоссе фонаря. И замерло, обернувшись вокруг него податливой неподвижной дугой, словно кто-то бросил со всего маху размятую и разогретую в невидимых руках плитку живого пластилина на ствол тонкого дерева…
«Вольво», рванувшись еще быстрее, ушла вперед к Москве. Номер я не успел разглядеть, хоть и присматривался (поздно уже было, когда взгляд перевел). А рядом с телом остановился обшарпанный «Запорожец», выскочили из него два обеспокоенных невзрачных мужика, подняли парня и полубегом понесли его укладывать на заднее сиденье, неудобно затискивая уже почти выросшее тело в тесную кабину…
Автобус я ждать не стал, даже не вспомнил про него, пошел домой, на «Южный», пешком по морозному воздуху через речку, мимо церкви; зубы у меня сцепились, иду изо всех сил, чем быстрее, тем легче… Пришел, позвонил в дверь, Роза открывает, а у меня вдруг слезы из глаз двумя ручьями нелепых и странных брызг, и хрип какой-то из горла, а я сам и не могу поделать ничего, только затыкаю эти слезы руками, но не помогает.
Роза как увидела, помертвела вся: «Что? ЧТО С ВАСЬКОЙ?!!» - а я и ответить ничего не могу, только промычал что-то, крутя головой, мол, ничего с ним, не волнуйся; в ванную заскочил, а хрен его разберет, не могу заткнуть, хлещет и хлещет из глаз… А я сижу на ванне и думаю почему-то: «Птички, птички, ну куда же вы смотрели!..»
Потом подхватился, выскочил из дома, завел машину, благо, что стояла под окнами, и рванул туда назад зачем-то. Приезжаю - там уже наряд милиции разбирается, три мента; меряют рулеткой. Подхожу к одному, мол, видел, говорю. Он начинает записывать с моих слов, а самого его корежит, слезы потекли из глаз (я и не пытался его растрогать, просто рассказал без эмоций, как было, как пацан летел от капота в тот фонарь);
Фу–у…
Вот и разглагольствуй после такого.
Если эти мужики на «Запорожце» пацана того довезли до больницы живым и если выжил он потом, то им - тем, кто остановился его подобрать, рассуждать о цели жизни уже и необязательно. Они свою цель, может, уже и достигли, поймали свою жар–птицу, поди сами того и не сознавая; им такое, глядишь, и не по первому разу удалось…
Это пацану выжившему (если суждено) уже надо будет о своей цели в жизни размышлять; если счастье выпадет размышлять о ней в жизни…
И вот едем мы дальше с Маркычем по гравийной деревенской дороге, а я сижу, как дешевое дерьмо в дорогом автомобиле, и представляю, как остановится кто-нибудь на «Запорожце» около того мужика, а может, и на новой, еще по–советски франтовской «Ладе» и протянет ему из окна пусть и не четвертинку, так бутылку пива, балагуря, что, мол, залей мужик дьявольский огонь и не грусти! И поедут потом себе дальше, говоря о своем в куда более скромной, чем наша, кабине и не ведая, что и они к своей цели ближе стали на большой и всамделишный шаг, когда мы с Маркычем от нашей жизненной цели уже километров на пять уехали, оставляя за собой лишь пыль, оседающую на придорожный иван–чай…
Так что я уже давно не прицеливаюсь с лихим прищуром в свою пресловутую цель жизни, стараюсь поменьше выгребываться (вроде как следуя заведомо высоким и достойным - а как же иначе?!
– стандартам и идеалам), а помнить вместо этого о простой древней формуле: «Веруй в Бога, знай, что дважды два - четыре и будь честный человек».
Скромнее надо быть, дрын зеленый… Скромнее…
А когда из Едимново возвращались с Маркычем уже не через паромную переправу, а другой дорогой, то перед выездом на асфальт, идущий уже до самой Твери, съехали в поле, остановились последний раз в деревенском эфире, прежде чем назад в столичную реальность опускаться. Уселись на траве на обочине дороги, разложили лук, хлеб, малосольные огурцы, колбасу какую-то. Устроили, что называется, прощальный пикник.
Маркыч - за рулем, а я распечатал четвертинку, налил в его походную гнутую серебряную стопку аж светящейся неземным белым светом водки, выдул ее, не торопясь, за нашим очередным разговором на предвечернем солнышке…
Вот и сидим сейчас, смотрим на летний горизонт с макушкой церкви над далекой деревней, куртинами ив вдоль реки, а над нами жаворонок взлетел и поет–заливается, словно и не середина лета вовсе, а, как в юности, - вечная и обещающая все впереди весна…
Полевой жаворонок, Alauda arvensis, который и без понятия в своей пестрой птичьей голове, что есть далеко–далеко отсюда Туркестан и Копетдаг и что живут там другие жаворонки, совсем не похожие на него самого… И так вокруг хорошо, что дальше и некуда…
Было бы и мне так же хорошо, был бы и я Частью всего этого Целого вокруг, если бы тот алкаш на обочине не вспоминался, когда я свою четвертинку пил и о разном романтичном размышлял, с подсознательно–кокетливым удовлетворением констатируя глубину своей слегка поддатой чувствительной души…
Это ведь я к чему про всю эту мутотень? К тому, что жизнь на удивление быстро идет… Вот к чему…»
ЭПИЛОГ
…Друзей моих вы соберите, наймите Ваньку–маляра.