Фасолевый лес

Кингсолвер Барбара

– Это фасоль, – сказала я, показывая их Черепашке. – Помнишь супчик с белой фасолью и кетчупом? Мммм… Тебе он нравится.

– Фасой, – вдруг сказала Черепашка. – Фасоинсво.

Я посмотрела на Мэтти.

– Ну что ты стоишь? – упрекнула меня Мэтти. – Ребенок с тобой разговаривает.

Я подхватила Черепашку и крепко обняла.

– Правильно, это фасоль, а ты – самый умный ребенок на свете.

Мэтти только улыбнулась.

Я сажала, а Черепашка шла за мною по грядке и, выкапывая то, что я только что посадила, клала обратно в банку.

– Молодец! – сказала я. Видно было, что в нашей с Черепашкой жизни начинается новая эра.

Мэтти предложила дать Черепашке несколько фасолин,

чтобы та считала их своими собственными. Я так и поступила, несмотря на то, что предупреждение Лу Энн о мячах для гольфа и дыхательных путях все эти дни неумолчно звучало у меня в голове.

– Это для тебя, – сказала я Черепашке. Храни их. Не ешь. Это фасоль-для-игры. Дома у нас есть – фасоль-для-еды. А вот это остальное – фасоль-чтобы-сажать-в-землю.

Клянусь Богом, она все поняла, потому что следующие полчаса провела, сидя между двумя кабачковыми грядками и играя в свои фасолины. В конце концов там она их и закопала, и мы все про это забыли, пока с течением времени над тыквами не поднялись могучие фасолевые заросли.

По пути домой Черепашка показывала мне на все кусочки пустой земли рядом с тротуаром.

– Фасой, – говорила она при этом.

У Лу Энн начался период в жизни, когда она едва ли не каждый день сама себе делала новую стрижку. Всего за несколько недель волосы, опускавшиеся ей на плечи, превратились в то, что она называла «фокстрот», пройдя за это время несколько этапов, названных в честь знаменитых фигуристок.

– Не знаю насчет фокстрота, – сказала я, – но ты лучше притормози, не то закончишь как тот парень с ирокезом, который постоянно приезжает к Мэтти. У него на лысой части черепа наколото «Рожден, чтобы умереть».

– Так я могу вообще все сбрить, – отозвалась Лу Энн.

Кажется, она меня не слушала.

Лу Энн была обладательницей прямых светлых волос, которые на протяжении недолгого периода современной истории вызывали зависть всех девчонок-подростков в мире. Помню, когда училась в школе, девочки постарше так много болтали про обесцвечивание и утюжки, как будто не волосами своими занимались, а стиркой белья. В те времена Лу Энн, которая была на несколько лет старше меня, должно быть, училась уже в старших классах, но ей, наверное, удалось избежать этого общего безумия. Иначе жила бы в страхе купить не тот осветлитель. Она как-то призналась мне, что каждую ночь молила Бога, чтобы тот дал ей ноги, как у моделей из журнала – такие ноги, чтобы можно было вставить монетку между колен, между икр и между лодыжек, и монетки бы держались. У нее, говорила она, между икрами можно вставить мяч для софтбола. Уверена, Лу Энн даже не заметила, что на протяжении целого одного года ее волосы были писком моды.

– Такое ощущение, что они завяли на фиг, – говорила она, натягивая прямую прядь себе на лоб.

Мною овладел соблазн сообщить ей, что все, к чему станут так часто прикладываться ножницами, наверняка завянет, но я, конечно, не стала этого делать. Мне не хотелось портить ей настроение, хотя, как я успела убедиться, ее способны были расстроить даже самые позитивные комплименты, после которых она обычно начинала хмуриться и советовала мне обратиться к окулисту. Она терпеть не могла свою внешность, и умела говорить об этом так красноречиво, как никто.

– За такой вид меня бы надо расстрелять, – говорила она зеркалу перед тем, как выйти на улицу.

– Меня словно за ноги протащили по аду, – заявляла она в другой, совершенно обычный, день. – Я похожа на разогретую на сковороде смерть. Как будто кошку драную мной вырвало.

Как мне хотелось, чтобы зеркало цыкнуло на Лу Энн, сказало, как она неправа, но его гладкая поверхность возвращала ей лишь те

слова, что та произносила, оставляя ее столь несчастной, что время от времени меня подмывало приклеить к зеркалу бумажку с ободряющей надписью. Я подумала о своей футболке с озера Кентукки, которая, правда, теперь принадлежала Черепашке. Лу Энн нужно было зеркало, которое говорит: «Ты супер!»

В этот вечер мы пригласили на ужин Эсперансу и Эстевана. Мэтти должны были показать в шестичасовых новостях, и Лу Энн решила позвать их, чтобы вместе посмотреть телевизор, которого у нас не было. Лу Энн постоянно забывала, что Анхель забрал из дома часть вещей, а потому со всей щедростью предлагала их во временное пользование разным людям. Тем не менее, проблему мы решили, пригласив на ужин еще и соседок, у которых, как Лу Энн знала, был портативный телеприемник. Тем более, Лу Энн давно хотела их пригласить – они были добрые и милые женщины, а звали их, как было написано на их почтовом ящике, Эдна Мак и Вирджи Мэй Валентина Парсонс. Так, по крайней мере, было написано на их почтовом ящике. Мы с ними еще не были знакомы, но, когда я въезжала, Лу Энн сообщила мне, что они много раз сидели с Дуйаном Реем, как, например, в тот раз, когда ей нужно было срочно отвезти к ветеринару Снежка, который наелся нафталина.

Наконец, Лу Энн прекратила бранить свои волосы и установила на кухне гладильную доску. Я готовила. Мы определились так: я готовила в выходные, а также в те вечера, когда Черепашка оставалась с Лу Энн. Это было чем-то вроде компенсации за труд няни. Лу Энн пылесосила дом, потому что ей это нравилось, а я мыла посуду, потому что мне было нетрудно.

– А в день седьмой мы будем распугивать сорок, – провозгласила я.

Раньше мне казалось мелочным распределять домашние обязанности. Теперь я начала видеть в этом смысл.

Плату за аренду и коммуналку мы разбили пополам. У Лу Энн были сбережения, оставшиеся от пособия по временной нетрудоспособности, которое получал когда-то Анхель (по какой-то причине он не тронул эти деньги). Кроме того, время от времени, когда взбредет в голову, он присылал ей чек. Я не представляла, что она будет делать, когда этот источник иссякнет, но решила не задавать Лу Энн вопросов – это ее жизнь, и она с ней сама управится.

На званый ужин я готовила цыплят в кисло-сладком соусе с помощью одного из многочисленных журналов, которыми снабдила меня Лу Энн. Можно сказать, она взяла меня на «слабо». Видели бы это ребята из «Бургер-Дерби», думала я. Сначала я собиралась приготовить суп с фасолью по-флотски, чтобы отметить Черепашкино первое слово, но к концу недели она произнесла уже такое количество разных слов, что все они не поместились бы и в венгерский гуляш. Словарь Черепашки состоял из слов, принадлежащих одной только сфере жизни – как у страдавшей ипохондрией свекрови Лу Энн. С одной только разницей: у той это были названия болезней, у Черепашки – овощей. Я представила, какой бы разговор вела между собой эта парочка! Миссис Руис, по-английски, но с акцентом: «ишиас, крапивница, розеола, менингомаляция…». А Черепашка ей в ответ: «Куруза, тошка, фасой…»…

– О чем смеешься? – спросила меня Лу Энн. – Надеюсь, я как-нибудь влезу в это платье. Нужно было примерить заранее. Но я не надевала его с тех пор, как родился Дуайн Рей.

Я заметила, что Лу Энн во многих отношениях делила свою жизнь на две части – до рождества Дуайна Рея и после.

– Да влезешь, – убеждала я ее. – Ты давно взвешивалась?

– Давно. Не хочу знать, сколько я вешу. Там и делений таких высоких, наверное, нет.

– Я напрочь отказываюсь верить, что у тебя есть лишний вес. И, если ты хоть еще одно слово скажешь про то, что ты толстая, я заткну уши и начну петь про «Голубые острова», пока ты не умолкнешь.