Фатерланд
Шрифт:
Он стоял на коленях, шаря руками под кроватью, когда услышал это.
Любовь невысказанная,Верность нерушимаяВсю жизнь…– Извините, – сказала она, – мне, наверное, не следовало ничего трогать.
Он взял у неё коробку с шоколадом и осторожно закрыл крышку, оборвав мелодию.
– Где она была?
– На столе.
Кто-то последние три дня забирал почту Штукарта и просматривал её, аккуратно вскрывая конверты и вынимая письма. Они были
Потом он увидел, что она держит нож для разрезания бумаги.
– Я просил вас ничего не трогать.
– Я же извинилась.
– Вы думаете, это игрушки? – «Она же ещё фанатичнее меня», – подумал он. – Вам придется уйти.
Он попытался схватить её, но она выскользнула из его рук.
– Не подходите. – Она отступила назад, направив на него нож. – Думаю, у меня больше прав быть здесь, чем у вас. Если попробуете вышвырнуть меня, я так завизжу, что все гестаповцы Берлина начнут молотить в дверь.
– У вас нож, а у меня пистолет.
– Ну, у вас не хватит духу пустить его в ход.
Марш провел рукой по волосам. В голове промелькнуло: «Ты считал себя таким умником. Как же, разыскал её и уговорил вернуться сюда! А она сама все время хотела сюда попасть. Она что-то ищет…» В дураках остался он.
Он сказал:
– Вы мне лгали.
Она ответила:
– И вы лгали мне. Так что квиты.
– Все это опасно. Уверяю вас, вы не имеете представления…
– Мне известно одно: моя карьера могла бы закончиться из-за того, что произошло в этой квартире. Меня могут уволить, когда я вернусь в Нью-Йорк. Меня вышвыривают из этой паршивой страны, и я хочу знать почему.
– Откуда мне знать, что я могу вам доверять?
– А откуда мне знать, что я могу доверять вам?
Так они стояли, может быть, с полминуты – он озадаченно почесывал затылок, она с направленным на него серебряным ножом для разрезания бумаг. Снаружи, на другой стороне площади, куранты начали отбивать время. Марш взглянул на свои часы. Было уже десять.
– У нас нет времени на выяснение отношений, – бросил он. – Вот ключи. Этот от двери внизу. Этот от входной двери в квартиру. Этот подходит к тумбочке у кровати. Это ключ от письменного стола. А этот, – он поднял его, – этот, я думаю, от сейфа. Где он?
– Не знаю. – Увидев, что он не верит, добавила: – Клянусь.
Они молча искали в течение десяти минут, передвигая мебель, поднимая ковры, заглядывая за картины. Внезапно она сказала:
– Это зеркало отходит от стены.
Это было небольшое, по виду старинное зеркало, висевшее над столиком, на котором она открывала письма. Марш ухватился за позолоченную бронзовую рамку. Она немного подалась, но не выходила из стены.
– Попробуйте этим.
Шарлет протянула ему нож.
Она оказалась права. С левой стороны внизу за краем рамки находился крошечный рычажок. Марш нажал на него кончиком ножа, и зеркало, закрепленное на петлях, отошло в сторону. За ним был сейф.
Он осмотрел сейф и выругался. Одного ключа было недостаточно. Там был ещё замок с цифровым набором.
– Что, не по зубам? – справилась журналистка.
– «Находчивый
И поднял трубку телефона.
8
С расстояния в пять тысяч километров президент Кеннеди демонстрировал свою знаменитую улыбку. Он стоял перед гроздью микрофонов, обращаясь к толпе, собравшейся на стадионе. Позади него развевались красные, белые и голубые флаги и транспаранты – «Вновь изберем Кеннеди!», «Еще на четыре года в шестьдесят четвертом!». Он громко выкрикивал что-то непонятное Маршу, и в ответ раздавался одобрительный рев толпы.
– Что он говорит?
Телевизор светился голубым светом в темноте квартиры Штукарта. Девушка переводила: «У немцев свой строй, у нас – свой. Но мы все – граждане одной планеты. И пока народы наших двух стран помнят это, я искренне верю, что между нами будет мир».
Громкие аплодисменты онемевшей аудитории.
Она сбросила туфли и лежала на животе перед телевизором.
– А, здесь посерьезнее. – Шарлет подождала, пока президент закончит фразу, и снова перевела: – Он говорит, что во время своего осеннего визита намерен поднять вопрос о правах человека. – Она рассмеялась и покачала головой. – Боже, сколько в нем дерьма. Единственное, чего он хочет, так это поднять число голосов в ноябре.
– Права человека?
– Те тысячи инакомыслящих, которых вы здесь загнали в лагеря. Миллионы евреев, исчезнувших во время войны. Пытки. Убийства. Извините, что я о них говорю, но у нас, видите ли, бытуют буржуазные представления, что человеческие существа имеют права. Где вы были последние двадцать лет?
Презрение, слышавшееся в её голосе, покоробило его. Он никогда, собственно, раньше не разговаривал с американцами, разве иной раз со случайным туристом, и то из тех немногих, которых сопровождали по столице, показывая лишь то, что дозволяло министерство пропаганды, словно представителей Красного креста, посещавших концлагеря. Слушая её, Марш решил, что она лучше, чем он, знает современную историю его страны. Он чувствовал, что следовало бы сказать что-нибудь в свою защиту, но не знал что.
– Вы говорите, словно политик, – все, что ему удалось придумать. Она даже не затруднилась ответить.
Он снова взглянул на человека на экране. Кеннеди старался создать образ полного энергии молодого человека, несмотря на очки и лысеющую голову.
– Он победит? – спросил Марш.
Журналистка промолчала. На мгновение ему подумалось, что она решила с ним не разговаривать. Потом она заговорила:
– Теперь победит. Для своих семидесяти пяти он в хорошей форме, согласны?
– Пожалуй.
Марш, в метре от окна, с сигаретой в зубах, попеременно поглядывал то на экран, то на площадь. Машины проезжали редко, люди возвращались с ужина или из кино. У статуи Тодта стояла, взявшись за руки, парочка. Трудно сказать, они могли быть и из гестапо.
Миллионы евреев, исчезнувших во время войны…
Ему грозил военный трибунал за один только разговор с нею. Однако её голова представляла собой сокровищницу, полную самых неожиданных вещей, которые для неё ничего не значили, а для него были на вес золота. Если бы он мог как-нибудь преодолеть её яростное негодование, пробиться сквозь дебри пропаганды…