Фатум. Том первый. Паруса судьбы
Шрифт:
Черкасов судорожно опрокинул рюмку и, не морщась, точно то была пустая вода, продолжил:
– Я чувствовал, Andre, что от глаз Митрофана не укрылась и малейшая подробность: как дрогнули мои губы, а в глазах мелькнул страх… и слезы…
– А ты-то что?
– глаза хозяина не думали о сне.
– Я ?..
– капитан «Северного Орла» зло подцепил вилкой квашеный капустный лист.- Я в тот момент язык проглотил, ноги мои подломились, что сырой картон… Но это не суть… Главное, что в его лице, в его холодных и светлых глазах я углядел таящуюся усмешку, точь-в-точь как у батюшки, только со звериной дичинкой, и понял, что все эти лета он носил на себе
– Черкасов торопливо выпил и, шибая свежим водочным духом, тихо и сыро сказал:
– Брат ненавидел меня всегда люто, как ненавидит солдат окопную вошь.
Рассказчик нахохлился и подавился молчанием, а Андрей ощутил кожей родовую тайну, угрюмую и темную.
«Исповедник» замкнулся в себе, за окном по-прежнему стояла ночь, и слышно было лишь беспокойное сонное бормотание Палыча. Старик «выпустил все пары», не выдержав марафона с господами.
– Ну, а что же было далее?
– прислушиваясь к скрипу ставен, разбавил тишину Преображенский.
– А далее… случилось… - хрипло откликнулся капитан, и его печальные темные глаза, словно два камня, упали в душу.- Я уже заканчивал пажеский корпус, когда был вызван письмом из дому: занемогла маменька, и все волновались всерьез, врачи высказывали в один голос опасения немалые. Засвидетельствовав сыновнее почтение, я задержался в усадьбе, сейчас уж не помню, дней пять или около того. Теперь я был на семь лет старше, мне было семнадцать; я уверенно держал шпагу, пистолет и женскую талию, однако слова Митрофана по-прежнему бередили память и, черт возьми, при одной только мысли, что я увижу его, тот «желторотый мизгирь» вновь просыпался во мне.
– Так ты столкнулся с ним в тот приезд?
– Андрей пододвинул расшитый бисером ламутский56 кисет. Ожили трубки, кутая лица капитанов в голубую вуаль.
– Вовсе нет, брат! В том то и дело,- после затяжки досадливо огрызнулся Черкасов.- Митрофан был в отъезде: наш дом на Гороховой в Петербурге требовал ревнивого ока перед зимой, сам знаешь. Вот он и хозяйничал там авралом… Батюшка на него в сих делах как на каменную гору надеялся и, помнится, любил сказывать: дескать, нам такого исправника боле вовек не нажить.
– Видно, болело сердечко?
– За грех-то свой? Может, и так,- покорно согласился Черкасов.- Ну-с, в тот приезд прознал я, Андрей Сергеевич, что братца моего хотят женить. Да не по прихоти барской и не по принуждению - зазноба у него завелась, поповская дочь. Я как узрел ее, веришь, влюбился. На год ли, два ли младше была меня, но смотрелась царицей! Кожа белая, как молоко, и без всяких ванильных капель пахла ароматом осеннего сада да прочими всякими там деликатностями… Оттого немудрено, что всяк заезжий болван уж непременно таращился на нее. Боже, и как только я решился на это! Да, видно, судьба, брат Преображенский… в грязь мне было ахнуться. А ее, сам знаешь, сколько ни прикрывай - грязью и останется. Как на духу скажу: животным умом тогда жил, все к черту, спал и видел ее в своих объятиях.
Преображенский усмехнулся, искоса взглянув на друга:
– Ну и?..
Тот закрыл покрасневшие веки и грустно кивнул головой.
– А что потом?
– Потом… укатил в Петербург, чтоб мне тридцать раз утонуть, радуясь, что отомстил Митрофану. «Знай, мол, аварская свиная морда…» Грошовая победа. Героем ведь себя считал, ан на поверку…
– Ужели проболталась?
– Хуже! Затяжелела.
Андрей тоже перекрестился на икону, крепко сжал тезкино плечо: «Господи, до каких же степеней мук дошел сей человек, ежели впал в такие откровения!»
Он решительно поднялся:
– Ты как хочешь, дружище, а я на покой… Полно душу терзать…
Вместо ответа тот посмотрел глазами, полными слез, схватил Преображенского за локоть и притянул к себе.
И тот сдался, присел рядом, чувствуя, как трещит голова, глянул на часы: тикал третий час. Услышанное теснилось в голове, переплеталось с дурными воспоминаниями недавней ночи и щипало душу. Пламя свечей временами лихорадил сквозняк - за окном разгулялся ветрюга. Северный и буйный, он приносил с притихшей пристани надрывное эхо разбивающихся о камни волн.
– Я гадал, батюшка живьем меня съест, на другое и не рассчитывал, ночи не спал: одними молитвами жил и всё ждал, что вот… придут за мной, постучат в двери. Дело-то шумную огласку приняло, докатилось аж до самого губернского сыску… Все же поповская дочь… Род-ственники ее подняли сущий ад. Но более всего на свете я боялся теперь мести Митрофана. Его холодные глаза преследовали меня ночами.
– И как же тебя Бог миловал?
– Стыдно сказать, капитан: батюшка-благодетель выгородил меня, подлеца; а я-то, дурак, и рот разинул от счастья, точно кита хотел проглотить.
– Да как же это случилось?
– А так!
– Черкасов сжал кулак.- Нашли крайнего: во всём обвинили кровного братца моего.
– Но это… - Андрей потемнел лицом.
– Да замолчи ты!..
– несчастный нервно сцепил пальцы в морской узел.- Еще одно слово, и я погиб!
Преображенский уметил, как друг заморгал, как покатились по его щекам слезы, и понял, что не ему судить сей пасьянс…
В душном молчании офицеры еще раз подавились вод-кой, второй полуштоф обмелел до дна. Пыхнули трубками, и Черкасов, взяв себя в руки, закончил:
– Делу плесенью обрасти не дали. Митрофан был закован в железа и по этапу отправлен на сахалинскую каторгу… Маменька, царствие ей небесное, сраму того не пережила: в ту же годину скончалась.
– А что теперь с братом твоим, знаешь?
Черкасов мрачно покачал головой, чиркая вилкой по пустой тарелке.
– Сгинул, поди ж, там… Кто с нее, «золотой», возвращается?..
За окном хрипуче проголосили первые петухи. Офицеры шатко, как при качке, поднялись из-за стола.
– Не тужи, Андрей Сергеевич… Снявши голову, по волосам не плачут. Радуйся, что хоть «правда» твоего батюшки беду от тебя отвела, схоронила от…
– Помилосердствуй, Преображенский,- капитан поло-жил ему на плечо руку,- да на кой черт мне такая правда, коли за нею смерть стоит да вериги боли сердечной. Уж где после того не хаживал по морям, в каких странах не был, Андрюша, ан нет! Во снах приходят, я их вижу ясно, как тебя, и зовут, зовут меня к себе - я их убийца…
* * *
Подступил час расстанный. Прощались господа капитаны тепло, по-братски, напоследок облобызали друг друга - обиды по боку. Назавтра Черкасов и Хвощинский отъезжали в далекий Санкт-Петербург. Преображенский горячо поклялся оберегать фрегат, в столице первый визит на Гороховую сделать, передал Черкасову и два письма содержания невеселого, черного, адресованные, как просил князь Осоргин, маменьке его и графу Румянцеву…