Фатум. Том третий. Меч вакеро

Воронов-Оренбургский Андрей Леонардович

Сабля выпала из руки метиса, он подвывал от боли —пальцы Луиса едва не сломали кость.

– Уж больно ты лихо скачешь, Сыч. Смотри… как бы не сломать шею.

– Простите, дон,– Рамон преданно заглядывал в глаза капитану.

– Ай, дель Оро… ты прост, как мычание,– сын губернатора покачал головой,– в который раз я слышу эти слова… Ужели проповеди падре Игнасио не научили тебя ничему?.. А ведь я предупреждал тебя, красная обезьяна, падре – кремень… с ним шутки плохи…

– Хозяин, я не подумал… я…

– Радуйся, что у тебя тело как у быка. Головой ты себя явно не прокормил бы. Ладно… – капитан бросил пистолет в кобуру.– Ты и на этот раз выжал из меня жалость. Живи. И выжги себе на лбу:

шучу здесь только я! А теперь сделай так, Сыч, чтоб тобой не воняло.

Глава 10

Проводив взглядом незадачливого волонтера, капитан де Аргуэлло развернулся на каблуках и медленным шагом направился к настоятелю, окруженному смирными овцами своей паствы. При каждом шаге облачко белой пыли окутывало носки его черных ботфорт, золоченые шпоры царапали землю, оставляя причудливый след.

– Добрый день, падре, я, кажется, немного запоздал,– он приветливо кивнул священнику, провожая глазами уводимую родственниками девушку.

– Это уж точно, Луис, так же, как и то, что ты запоздал поздороваться со старшим. А ведь я вас еще на коленях держал всех троих: тебя, Кончиту, Сальвареса… Вы были совсем детьми.

Эти слова в устах доминиканца прозвучали столь горько, что капитан поморщился и с досадой ударил висевшей на запястье плеткой по голенищу сапога.

– Теперь ты уже совсем взрослый, Луис, и можешь поступать как угодно. Но вот что я обязан был тебе внушить: мужчина всегда отвечает за свои поступки. Это еще очень давно говорил мне мой отец.

– Но вы мне не родной отец, падре.

– Верно, сынок, не родной. Но ты и остальные росли у меня на глазах. Тише-тише, Луис, повстанцы, краснокожие, всё я понимаю… но это мелочи по сравнению с тем, какое сердце бьется у тебя в груди: живое или такое, что им можно мостить дорогу…

Кофейные глаза капитана стали мрачно задумчивыми, у левого глаза забилась жилка. Такой разговор для него был хуже пытки.

Падре Игнасио со вздохом одернул подол рясы. Луис был ему дорог, настоятель знал, что он толковый молодой человек и, если не будет кривить душой, может стать не последним католиком. Но Луиса, да и Сальвареса, изуродовала вседозволенность, как отрава, просочившаяся в их жилы. Монах не ведал, что ожидает братьев впереди, но искренне переживал за них, так как слишком много судеб было загублено у него на глазах из-за глупой и страшной молодецкой дерзости.

– Да, иначе я представлял встречу со старшим сыном уважаемого Эль Санто… – еще раз покачал головой Игнасио,– и это в такое-то время… в наших краях…

Он молчаливым укором стоял перед драгуном: большой, крепко побитый сединой, с широким католическим крестом на груди. С тем самым, коий они, будучи детьми, так любили рассматривать, когда их родовой дом посещал настоятель из Санта-Инез.

Луис стряхнул воспоминания, как крошки со стола.

– Что-то вы не торопитесь, патер, принять дорогих гостей. Или вы уже позабыли обычаи предков? Взгляните на этих усталых, голодных бедняг.– Он чиркнул взглядом на двигающиеся по атрио гривастые каски, желтые мун-диры с пунцовыми эполетами и заключил: – Вам их не жалко?

Глаза настоятеля превратились в сверкающие серые прорези, ответ был веским и твердым:

– Честные католики не врываются в чужой дом как мамелюкская 23 бандейра 24 . Люди твои вели себя почище волков в овчарне!

– Опомнись, старик! – слова монаха пырнули самолюбие молодого идальго.

– Это ты опомнись, сын мой! И не забывай заповеди, данные нам Христом.

Драгун чуть улыбнулся, в глазах его вспыхнул факел испанской крови.

23

Мамелюки, или паулисты,– охотники за рабами из города Сан-Пауло (Юж. Америка), основанного иезуитом отцом Пайва. (Прим. автора).

24

Бандейра – экспедиция. Паулисты называли свои шайки и разбойничьи братства бандейрами, а себя – бандейрантами. (Прим. автора).

– Сбавь тон, старик, за такие проникновенные речи любому другому я бы уже давно затянул на горле шнурок святого Франциска! 25

– Знаю, Луис… Как знаю и то, что сила в твоих руках, а жизнь моя в руках Господа.

Они долго молчали, покуда Луис не изрек:

– Ладно, падре, вы как обычно правы, мы оба покипятились, останемся друзьями.– Он выкинул руку и, гоняя под кожей желваки, добавил: – А право принимать решения оставим за Создателем.

– Верно, сын мой… – глаза Игнасио потеплели. Он крепко пожал руку и с оглядкой шепнул: – Завтра празд-ник Святого Хуана… Зайди ко мне до торжества… Есть разговор.

25

«Шнурок святого Франциска» – веревочная или волосяная петля для удушения преступников, введенная в употребление францисканцами.

Глава 11

Кот Пепе лежал ночным калачом на хозяйском комоде и смотрел на Игнасио. В его сонных глазах, янтарных, как песчаное в солнечный день дно, покоилось что-то значительно большее лени. В их прозрачном стекле отражалась согбенная молитвой фигура хозяина.

Монах просил Бога даровать ему силы и вновь отбивал поклоны, и безмерно напрягался в поисках конечного решения. Гибли люди, гибли ужасной, непостижимой смертью; и он, отец Игнасио, был бессилен что-либо изменить. Голова трещала от вопросов. Падре напоминал оголенный нерв. Решать приходилось только ему – это было жизненно необходимо. Но решить эту задачу он не мог.

Кот вдруг зашипел, вскочив на лапы, выгнул спину черной подковой. Миг – нырнул с комода, прижался к ногам хозяина. Игнасио прислушался: за окном глухо стояло смоляное пятно ночи.

– Наконец-то все угомонились.– Он вспомнил, сколько ему и коррехидору Аракае пришлось попотеть, прежде чем с грехом пополам удалось разместить на постой драгун.

Очаг догорал, и мрак, поселившийся по углам обители, медленно ширился, змеился к центру, будто живой.

Священник взял пару шишковатых поленьев в углу у стены, где хранился запас дров, и положил на мерцающий рубин углей. Пламя жадно облизало их огнистым языком, защелкало под корой, затрещало. По стенам заскакали карминовые отблески, поползли неясные тени, а падре Игнасио стоял недвижимый, ощущая торопливо бегущее тепло, и смотрел, смотрел в огонь…

За окном клубился мрак, и бриз с океана сотрясал дряхлую оконную раму, шептал в частоколе, будто ведьма, ворожившая сквозь редкую гниль зубов.

Монах налился тревогой, на какой-то миг он услышал свой внутренний голос: «Беги, Игнасио. Беги прочь!» И тут же дыхание гор плеснуло в ноги далеким детским плачем, а эхо откликнулось песьим хохотом.

С неспокойным сердцем падре бросил невольный взгляд на тяжелую низкую дверь. Она была заперта на железный язык засова и мелко дрожала.

Монашеская готовность к смерти оставила отца Игнасио. Сейчас она, смерть, виделась ему, крепкому духом и плотью, чем-то чужим и крайне далеким, тем, что является уделом преклонных лет, людей, уставших от мирских забот и волнений. Но…