Фатьянов
Шрифт:
В послевоенной Москве происходили встречи самые неожиданные. Так получилось у Владимира Репкина и Алексея Фатьянова. В людном и шумном ЦДЛ их представили. Через пять минут выяснилось, что они — земляки. Через десять — что близкая родня: Владимир Репкин доводился Алексею Фатьянову двоюродным братом.
Он был сыном родной тетки Алексея Ивановича по линии отца Елены Николаевны Фатьяновой, в замужестве — Репкиной. Семья их была репрессирована в 1929 году и выслана из Мстеры. Было тогда Володе девять лет, он всего на год моложе Алексея Фатьянова. В вину старшему Репкину вменялось то, что, несмотря на введенный запрет на частную собственность, он в 1929 году открыл на берегу Мстерки питейное заведение. Но легко ли было ориентироваться в той политической обстановке человеку, обремененному многодетной семьей — их было пятеро. И случилось так, что, как и сотни тысяч детей послереволюционного времени, Владимир Репкин потерялся на одной из промежуточных станций по пути следования
…Алексей и Владимир были родня и соседи в те дальние годы, а, может быть, и знали один другого! Этот вопрос мучил их, они выясняли какие-то подробности того времени, городские детали, искали в памяти общих знакомых. Единожды обнявшись, они уже не хотели расставаться. И наговориться, и насмотреться друг на друга не могли…
2. Литературная порода
Одаренной была фатьяновская порода. Невольно вспоминается в связи с этим первый скаутмастер Москвы и губернии, несбывшийся литератор Николай Фатьянов. Во время войны погиб Сергей Фатьянов — их с Алексеем двоюродный брат. Известно, что он тоже был начинающим литератором, закончил ГИТИс, и тоже дружил с Павлом Антокольским. Возможно, Сергей был актером театра Вахтангова, поскольку именно в нем и работал знаменитый тогда поэт. Сергей и познакомил своего родственника Владимира Репкина с Антокольским, а Павел Григорьевич, в свою очередь, рекомендовал его в Литинститут. Литературное братство знает немало вчерашних зека, записных пьянчужек или мнимо неблагонадежных, но весьма одаренных людей, которых опекает известный писатель и помогает пробиться к себе и людям. Владимир Репкин был вчерашним беспризорником, малограмотным, но талантливым. По единственному рассказу «Мальчик хочет яблоко», опубликованному в Рыбинске, еще до войны его приняли в Литинститут.
3. Братья
Итак, Арбат, лето 1946 года. Открывается дверь квартиры Репкиных, которая притулилась под самой крышей старомосковского дома. Татьяна открыла дверь. На пороге — Володя. Тщедушный, маленький, рядом с огромным незнакомцем.
— Таня, принимай, это мой двоюродный брат Алеша Фатьянов. Он захотел с тобой познакомиться.
Татьяне очень приятно, радостно — брат мужа, да такой красавец… Она старается что-то придумать, накрыть на стол, угостить… Но тот отказывается от угощения и торопливо, настойчиво приглашает к себе. Тогда они с Галиной Николаевной жили на Ново-Басманной. Аргумент беспрекословный — теперь надо «посмотреть мою Галочку». Пошли все вместе на Басманную, посмотрели тоненькую, беленькую, пышноволосую Галочку, женщину с незабываемой улыбкой. Познакомились с Наталией Ивановной, Ией, маленьким Андрюшей. Пообщались. И с тех пор Алеша стал постоянным гостем Репкиных, а точнее — «постояльцем».
Позднее братья не расставались ни зимой, ни летом. Вместе ездили в Мстеру, любили сварить на берегу реки уху, походить по грибному лесу. Все дни рождения были вместе, все радости и печали считались общими. Да и круг общения был у них один. Владимир не стал прозаиком. Он работал как журналист для различных изданий, а потом прижился в «Комсомольской правде». Репкин оставался в ней преуспевающим газетчиком до самой хрущевской власти. Очень любил свою работу. Забегая вперед, скажем, что однажды он неосторожно скаламбурил в кругу коллег: «Не имей сто рублей, а женись, как Аджубей». Зять Н.С. Хрущева Аджубей возглавлял «Комсомолку». После этого Владимиру тихонько предложили место в «Советской России».
Татьяна Репкина закончила экономический институт и двухгодичные курсы английского языка. Она работала в организации с громоздким названием Мособлгорспецторг, и в ее ведении состояли объекты, чьи названия многих заставили бы отставить разговоры. Это и Лубянка, и Петровка 38, и Огарева 6, и страшный дом на Кировской… Через много лет, овдовевшая, ослепшая, одиноко пережившая многих своих знаменитых и славных друзей, она мне скажет с очаровательной девичьей интонацией:
— Садили, очень многих там посадили. Скажут теперь: репрессии… Нет, поверьте, воровали, очень много воровали. Переполох был в 1947 году, страшно было, и ликвидировали все эти организации — все эти госы, мосы, горспецторги… Я тогда красивая была… Те парни, которые стояли вахтерами, за нами все ухаживали… Ну, как — мы идем, шутим, смеемся, полное нам доверие, потому что, если нас туда приняли, значит, напроверяли уже ой-ой-ой как… Я была свидетельницей, как «привозили»… Там били, это правда. Но туда никогда не привезут битого человека… С Никитой Михалковым я здесь не согласна…
Татьяна Андреевна ведет речь о фильме «Утомленные солнцем». Ей не нравится несоответствие:
4. Арбатские гости
Арбат имеет такое особое месторасположение, что и ЦДЛ, и, тем более, Дом журналистов, по отношению к нему находятся близко. Когда поэты возвращались из клубных Домов, все заходили к Репкиным. А уж те и рады были принять припозднившихся рыцарей поэзии. Дружелюбный Фатьянов, во что бы то ни стало, должен был хотя бы раз в два дня проведать своего брата. И тех, с кем он общался в журналистском или писательском клубах, он непременно вел в арбатскую квартиру брата. Эта квартира — то ли импровизированный мезонин, то ли удерживающая «ножка» сбоку дома. В нее вела лестница чердачного типа. И когда по ней влезал Твардовский, а тем более Соловьев-Седой, хозяевам становилось боязно. Изрядно погрузневший после войны композитор вполне мог бы застрять в одном из ее витиевато закрученных маршей. Но люди шли, их, как на поводке, тянуло в этот чердак. Кухня в десять квадратных метров, по-сельски разделенная ширмочкой на столовую и спальню, тахта — матрас на деревянных чурках, деревянные табуреты, благородная бедность… Но чарующа и притягательна московская старина! Пушкинский Арбат. Тишина. Запах клейкой листвы на влажном закате, отдаленный стрекот трамвая у бульвара… И в эту тишину ночи из распахнутых окон репкинской квартиры летят голоса, а вылетает слово — не воробей.
Как-то мама Татьяны заметила, что у их дома на Арбате часто стоял и скучал все один и тот же молодой человек. Она приходила и говорила расшумевшимся гостям:
— Тише мыши — кот на крыше!..
Но кто обращал внимание на эти иносказания? И разве могли подумать поэты, что некий молодой человек подслушивает их разговоры? Что не из любви к искусству, литературе и архитектуре стоит он под этой квартирой-«ножкой», в которой вечно открыты окна? А ведь кто сидел за столом у Репкиных — дети «врагов народа». Твардовский — раскулачен отец. Братья Глазковы — отец репрессирован. Сергей Штейн — отец репрессирован. Владимир Репкин — репрессированы родители. Нагибин… Введенский… Долгин… Надомирский… Да что там гости! Во всем доме с аркой было много детей репрессированных. Все боялись, молчали, а в этой квартире во весь голос велись такие разговоры, что пожилая хозяйка нередко призывала молодежь к тишине… Но ее дочь работала на Лубянке. А люди, что собирались здесь по-клубному, были весьма значительными людьми. И их не трогали.
Фатьянов с Твардовским дружили. Твардовский занимал высокое положение. Великий поэт и редактор, он был еще и чиновник, принадлежащий к высокой партийной номенклатуре. У Алексея этого положения не было. Он был рядовым и здесь, в союзе писателей. Но ведь он хотел невероятного — оставаться самим собой. И некоторых чиновников это раздражало, как не раздражает порой и зависимый выскочка. В итоге опала крепла. Несколько раз Фатьянова исключали из союза «за непослушание». Фатьянов-Твардовский — это был кажущийся многим странным дружеский союз. Или дуэт — во многом и самом главном они генетически родственно вторили друг другу. Вероятно, Александр Трифонович проживал в Фатьянове жизнь своего «непутевого» двойника. Жизнь очаровательного простака. Жизнь Васи Теркина. Та простая и незлобивая жизнь, которую он уже не обретет никогда. И оба они преклонялись перед тещей Репкина.
Эта простая женщина с двумя классами церковно-приходской школы много читала и много трудилась. Она очень уважала Фатьянова за то, что он поэт. Но более того, впечатлял ее лейб-гвардейский рост Алексея.
— Это настоящий брат для Вовы! — Не уставала говорить она. — Поглядите на Алешу — это Поддубный! Такого Вове и надо! Поглядите на Вову — это пионер!..
Мама Татьяны всегда провожала его из подъезда и дожидалась на улице, пока он сядет в такси. С непокрытой головой в любую погоду. На прощание Фатьянов обнимал ее, и это воспринималось всеми очень трогательно.
Уходя от Репкиных Твардовский целовал руку пожилой хозяйки. Татьяна, провожая его, выговаривала: «Александр Трифонович, ну зачем вы смущаете маму…». А он отвечал с высоким смыслом:
— Это — рука труженицы! — И казался в чем-то виноватым перед всеми тружениками, будто сам не являлся таковым.
5. Репкин и пальто
Репкин работал в центральной небедной газете, но зимогорил в худенькой телогрейке, разумеется, не из скаредности. Москва требует больших расходов и слезам не верит. А Володя был неисправимо непритязателен в одежде. Настолько, что жене неловко было иногда и во двор-то с ним выйти. Татарин-дворник бросал скребок, опирался на черенок метлы и как-то неясно выражал свое отношение к этой паре покачиванием большой головы и негромким цоканьем языка. А тут, как на грех, пришел Фатьянов и пригласил всех на Масленицу в «журдом». Владимир и Татьяна с подругой, мастерицей по части блинов, уже ели их да похваливали. Алексей принялся помогать. И между прочим так расписал клубные вечера, что Репкины согласились пойти.