Фатьянов
Шрифт:
В большом доме из финского леса на улице Подгорной, стоящем на границе Малого Петрина и города, Алексей занимал угловую комнатушку, самую тихую. Громкий в общении, он любил тишину в уединении. Эту его тихую жизнь никто не знал и не видел, но она была — сокровенная, тайная жизнь души, только его личная жизнь одинокого большого ребенка. И он плодотворно работал под высокой сенью этого крова. Со стен на него смотрели портреты дедушки и бабушки, отца и матери, родни. Притихшие, напряженные перед фотообъективом, бородатые, бровастые, с цепкими фатьяновско-меньшовскими глазами, они во всем поддерживали Алексея. Для них он оставался мальчиком. Только они, казалось, знали его судьбу наперед
Все ему было дорого в Вязниках. Да и город был тогда другим.
В дореволюционной России о Вязниках говаривали, что в них живут люди как будто напуганные — кланяются каждому встречному… И в прежние времена были острословы, гораздые высмеять скромную жизнь провинциальных городков. С почтением кланялись верующие люди человеку незнакомому, хорошо одетому. Соседи, выходя из своих домов, приподнимали фуражки и кланялись друг другу:
— Доброе утро!
Поговорят несколько минут о погоде — и расходятся в разные стороны. Народная вежливость, которую питала православная вера, выдавалась пересмешниками за испуг. Разумеется, только эти «испуганные» и могли сломать хребет гитлеровцам…
Как-то на родной Подгорной улице собрал Алексей Иванович всех фронтовиков. Соседки прямо посреди дороги накрыли столы, а Фатьянов играл на гармошке. Плясали все, у кого ноги целы, во всю улицу — от края до края. Осип, мужик задиристый, с двумя зубами во рту, стал выступать, как на митинге. Говорил, что городское начальство плохо относится к фронтовикам.
— На два сантиметра в легких пуля, а с пенсии сняли! — Справедливо возмущался он при смолкнувших гармонях. Дико, стыдно, но до сих пор военные пенсионеры ежегодно должны проходить медицинское переосвидетельствование, чтобы их инвалидность была подтверждена специальной комиссией. Фатьянов предложил похлопотать, но Осип гордо отказался:
— Ничего, я и сам зубастый!
Вся улица смеялась — знай наших: два зуба во рту торчат, а пляшем!
4. «На крылечке твоем…»
…Она жила в соседнем доме, и юный Алеша наблюдал из своего окна, как девушка работает в огороде, метет двор, читает.
…А в доме напротив Над книжкой склонилась Русая девушка — песня моя…Приезжая сюда, юный москвич стремился к этому крылечку, вошедшему потом во всенародные уста с известной песней «На крылечке твоем». Здесь была точка притяжения, которая манила из любого уголка земного шара. Здесь, за огородами и были те самые «и сады, и поля, и цветы, и земля», а соседские уста шепотком передавали друг другу, что долго на этом крылечке давешним вечером виднелось два силуэта. Один высоченный, второй — девичий, тоненький…
Кто хотя бы в детстве бывал влюблен в деревне, знает, что это за смесь переживаний! Это — и обожание, и стеснительность, которая часто прячется под личиной грубости, и сокровенность, и молчание, и поэзия…
А как красивы люди рядом с зорькой, небом, лесом, садом или рекой… И думает о «ней» влюбленный на каждом шагу, и страшится, чтобы невзначай не догадались об этом… Пока никто не знает — это истинное счастье. Иначе же — раззвонят на всю деревню, будут смеяться, дразниться…
Стою как мальчишка под тополями, Вишни осыпались, отцвели… Багряное солнце вдали за полями Вновь коснулось любимой земли…Стихотворение о любви, которую пережил человек
5. Над радостью во ржи
Во время оно места для строительства посадов выбирали на века.
Многие поколения людей, не в пример нынешним, жили оседло. Город Вязники, расположенный словно в недрах музыкальной шкатулки, завораживает состоянием, подобным дежа вю. Здесь пригорки сменяются лощинами, по кругу города стоят острые длинные холмы, древние насыпные валы, которые здесь называют венцами. Венчанный город, город-жених. Обнимает его упругим синим кольцом Клязьма — невеста с длиннющей фатой до самой Оки. Поймища, мокрые луга, заливные пажити, поемные покосы — все водополье ярко-изумрудное, изумительное для приезжего горожанина. Нигде больше нет такой природы. Бугор кончается — до горизонта равнина с синими пятнышками речных рукавов и островами… Убери эти неровности рельефа — и проявится захолустное уездное, мимо которого проедешь — и песни не споешь.
У дяди, Сергея Меньшова, были «агрономические дроги для любой дороги». Его лошадка впрягалась в шарабан с сиденьем на двоих и, шевеля замшевыми ноздрями, устремлялась в луговое разнотравье. Она знала, что ее отпустят и она вволюшку похрустит сочной прибережной травой, напьется из чистой реки, видя недвижные глубинные камни.
Отдав распоряжения колхозникам, дядя Сережа вновь возвращал лошадку к делу. Он возил по этим лугам племянников и внучков — то Ию посадит, то Алешу, то Алену с Никитой, которые занимали пока вдвоем только одно сиденье. Гости объезжали с ним луга. На сенокос племянники тоже ходили, помогали колхозникам — это было в порядке вещей. Сгребали сено, метали стога, хохотали, уставали по-хорошему. Взбирался Алеша на стог, утаптывал сено жилистыми длинными ногами, как оно пахло чудесно!
— Ах, как пахнет! — Вскрикивали невольно сенокосы, дети и взрослые.
А дядя говорил:
— Дети, это кумаринус! Этот запах издает кумаринус!
Он был настоящим ученым, и мудрость профессионала черпал из огромного, до потолка шкафа сельскохозяйственной домашней библиотеки.
Толстые корешки старинных книг тоже пахли по-особенному — хорошей кожей, дореволюционным книжным клеем, гербарием, стариной. Еще ребенком Алексей любил рассматривать нарисованные в этих книгах травинки и рисунки из микроскопа. Вся эта красота зримого мира имела еще свою, тайную жизнь, мудро и прикровенно организованную Создателем.
Приехав в Вязники, взрослый мужчина Алексей Иванович Фатьянов прежде всего обязательно заходил в гущу ржаного поля.
— Хорошо во ржи! — Оповещал он окрестности своим мощным голосом.
Колосья обхватывал руками:
— Хорошо! Хлебушком пахнет!
Крестьянам все это, возможно, казалось чудачествами далекого от земли человека. Но только вдали и начинают по-настоящему скучать о главном, которое кажется привычным, пока оно рядом.
Бывало, что и Сергей Есенин кричал своим землякам:
«…Я ли вам не свойский, я ли вам не близкий?». Мало кто знал, что в платяном шкафу Алеши Фатьяныча висела русская рубаха, шитая тесьмой. Необъятная, свободная рубаха огромного размера. Галина Николаевна, осваивая кройку и шитье на женских курсах в ЦДЛ, кроила ее на кухонном столе, наметывала, строчила. А потом, довольная работой, повесила обнову на самые широкие плечики в шкаф, как свадебную сорочку жениха.
И только по большим праздникам она выкладывала ее перед его кроватью на гнутый венский стул.