Фауст, его жизнь, деяния и низвержение в ад

Клингер Фридрих Максимилиан

Л е в и а ф а н: Сатана, почему ты снова обращаешься ко мне? Ты ведь знаешь, что мне уже давно опротивел весь род человеческий и самая земля, место его бессмысленных деяний. Что можно сделать из этих жалких творений, неспособных ни на добро, ни на зло? Золото, честолюбие или сладострастие быстро превращают в подлеца того, кто в свое время гнался за призраком добродетели. А те одиночки, которые все же решаются вступить на путь порока, поворачивают обратно с полдороги, испугавшись призраков своего жалкого воображения. Будь это хотя бы горячий, гордый испанец, мстительный, коварный итальянец или веселый, сластолюбивый француз! Но немец?! Ведь это ленивые чурбаны, рабски преклоняющиеся перед знатностью и богатством, перед всякими выдуманными различиями между людьми. Они воображают, что их государи, что сильные мира сего сделаны из лучшего материала, чем они сами. Они считают себя героями, когда позволяют убивать себя во славу своих правителей или продавать на убой другим государям^{27}. Разве они не живут совершенно довольные под игом феодальной тирании, при которой каждый кто хочет и как хочет дерет

с них шкуру? Донеслось ли до тебя из этой страны за последние столетия хоть одно слово возмущения против тирании? Выражение немецкая свобода, правда, есть в их языке, но они не знают еще магических слов, доводивших других сынов праха до безумия: права человека и равенство. Потому среди немцев не могут появиться люди, делающие честь аду. Долой немцев! Они слишком любят законность, слишком чтят свою жалкую мораль, государственный порядок и долг верности монарху. Еще не было случая, чтобы представитель этого народа, нисходя в ад, проявил достоинство и величие. Вот лучшее доказательство, что среди них нет выдающихся умов. Я имею в виду тех, кто смело критикует все жизненные отношения, кто стремится завладеть алмазным щитом самостоятельной мысли, о который разбиваются все небесные и земные предрассудки. Покажи мне человека, который готов рискнуть своей душой, чтобы сохранить силу и величие, — и я отправлюсь на землю!

С а т а н а: Левиафан, неужели дьяволов, как и сынов праха, должны ослеплять предрассудки? Человек, который нам нужен, может родиться в любой стране. Фауст тебе это докажет. Он — один из тех, кого природа создала для великих дел, кого она одарила жгучими страстями и наполнила духом возмущения против давних договоров человечества. Когда такой дух прорывается сквозь эту паутину, он похож на пламя, которое, чем сильнее оно бушует, тем быстрее уничтожает материю, дающую ему жизнь. Фауст — один из тех зараженных эстетизмом философов, которые хотят постигнуть воображением то, что недоступно холодному рассудку. В случае неудачи они смеются над всяким знанием и провозглашают своим божеством чувственную страсть и наслаждения. Подымись же на землю, Левиафан, скоро в Германии запылает огонь, который охватит всю Европу. Семена безумия уже пускают побеги, которые будут разрастаться и жить столетиями, ибо немец не скоро откажется от того, за что однажды взялся.

— Браво, ваше сатанинское величество! — крикнула вдруг одна из теней, более высокого ранга, в почтительном ожидании стоявшая за спиной сатаны. — И пусть скептик это запомнит. Да, за что немец однажды взялся, того он уже не бросит!

Дьяволы удивились смелости жалкой тени, но балет и изобретение Фауста привели сатану в столь благодушное настроение, что он, милостиво взглянув на тень, спросил:

— Кто ты, жалкий призрак?

— Я, всемогущий сатана, — немецкий доктор юриспруденции. Да простит мне ваше строгое величество смелость, с которой я, вопреки этикету, позволил себе протестовать против осмеяния моего отечества! И в то же время прошу вас заметить, как меня обрадовала похвала вашего величества. Я уверен, что если бы мне было милостиво дозволено выступить в защиту Германии и возразить великому и грозному князю Левиафану, то он сам вскоре избрал бы ее своим местопребыванием на земле и предпочел всем остальным странам Европы.

Сатана улыбнулся и сказал:

— Я прощаю тебе твою смелость. Взойди на подмостки и дай нам услышать все, что ты можешь сказать в защиту своего отечества. Я буду очень рад, если ты сумеешь внушить князю Левиафану расположение к немцам.

Доктор юриспруденции храбро поднялся на сцену, взглянул на присутствующих и начал:

— Прежде всего, грозные повелители ада, позвольте мне бросить общий взгляд на мудрое государственное устройство Германии. Если это, как я надеюсь, мне удастся, то я попытаюсь пункт за пунктом опровергнуть обвинения князя Левиафана. Простите мне, если красноречие мое не вполне соответствует столь высокой теме, — я еще не совсем свыкся с чадом, шумом и воплями преисподней; на земле я жил всегда в тишине княжеских покоев, за всем наблюдая, все высматривая, чтобы затем извлечь пользу из своих наблюдений. Кроме того, нелегко без трепета, да к тому же экспромтом, говорить перед таким опасным обществом, однако любовь к отечеству побеждает даже ужасы геенны. Но… только у немца! И пусть насмешники об этом помнят!

Наша возлюбленная Германия представляет собой, как известно всему миру, подлинную монархическую республику, состоящую из владений духовных и светских князей, графов, баронов и рыцарей Священной Римской империи; над ними царит в державном блеске один могучий повелитель, глава империи, которому, однако, ни один из князей не повинуется, так как каждый из них хочет быть самодержцем, разве только нужда или надежда обогатиться за счет кого-нибудь из соседей может привести их к покорности. О какой же еще стране можно сказать что-либо подобное? Смело называю весь ад и всех великих мыслителей, обитающих в его бесконечных просторах, — пусть укажут мне, где существует более возвышенный государственный строй! Вы, насмешники, пытающиеся смутить меня гримасами, попробуйте лучше изучить конституцию Германии, и вы увидите, что это задача, немыслимая даже для дьявола. Впрочем, ваш труд будет вознагражден сторицей. Скажите мне, где еще на земле в таком же блеске, как в Германии, процветает феодальная система [4] , этот поразительный шедевр насилия и человеческого разума? Где еще она сохранилась в такой чистоте и в таком совершенном виде, как в Германии? Поэтому на земле и нет государства более счастливого, чем мое дорогое отечество. С одной стороны — права государя и господина, а с другой — повиновение и покорность, как тому и следует быть. Прежде я читал много книг о других конституциях, но они ничего не стоят. Они написаны тысячелетия тому назад, когда государственные люди были еще столь наивны, что без умолку болтали о народе и его правах. Я просто не понимаю,

как древние, которые во многом другом показали себя людьми достаточно разумными, могли говорить такой вздор по этому поводу. Слепцы! Правда, они не имели еще понятия о феодальной системе, и народы, которых они называли варварами, воздвигли это великолепное здание на развалинах их мира. Давно пора уничтожить эти старые книги, ибо наша конституция содержит все, что следует знать человеку. Клянусь вам, могучие князья преисподней, если в наших кодексах, где говорится о правах упомянутых высокопоставленных лиц, кто-нибудь из вас найдет хотя бы одно слово о правах сволочи, именуемой народом, можете сделать из меня горящий факел, и я буду иметь честь освещать роскошный обеденный стол его величества. Если это наказание покажется вам недостаточным, то пусть его сатанинское величество повелит мне разделить участь монаха, который изобрел порох ^{28} (замечу мимоходом, что он был немцем, и пусть насмешники это запомнят). Предвечный низверг его в ад, — ведь вместо того, чтобы молиться о сохранении жизни своих братьев, он трудился над изобретением средства для их уничтожения. Итак, повторяю: если вы найдете такой закон о правах народа, то пусть его величество прикажет посадить меня в пылающий шар, где уже сидит вышеупомянутый монах, и да играют властители и вельможи ада, сколько им будет угодно, этим шаром в мяч. За время своего пребывания при немецких дворах я привык быть игрушкой.

4

Я знаю, что иду навстречу опасности услышать обвинение в том, что смысл всей речи доктора я списал с некоторых немецких журналов. Но это было бы очень несправедливо, — описываемые черты подходят только к XV столетию, в котором происходит действие этой драмы. Ведь каждый знает, что сейчас от системы, которая так восхищает доктора даже уже в аду, в Германии не осталось и следа. Поэтому я не мог дольше скрывать от публики эту речь и привел ее для того, чтобы было видно, как далеко мы ушли от наших предков. Ведь она еще ярче осветит знаменитые главы о привилегиях и правах немецкой нации в нашей превосходной классической книге о немецкой конституции. Сравните ее с сочинением Коллинза об Англии, и вы увидите, что обе книги, во всяком случае главы о правах народа, полностью совпадают. (Примечание автора.)

— Браво! — кричали дьяволы. — Вот это — истинный патриот! Лови его на слове, сатана!

— Продолжай, доктор, — улыбнулся сатана. — Ты не будешь Сидеть в огненном шаре вместе с монахом. Мы никогда не слыхали о правах народа, зато очень много знаем о кулачном праве^{29}.

Д о к т о р: Да, это великолепная привилегия дворянства, в настоящее время, к сожалению, уже несколько утратившая свою силу.

Дьяволы завыли и зашипели.

Д о к т о р: Можете сколько угодно ржать и строить мне рожи. Милостивое внимание сатаны, его благосклонная улыбка сводят на нет ваши насмешки. Не забывайте, что в Германии доктор юридических наук — большая персона. Он становится дворянином, как только получит диплом. Этот диплом, так же как и дворянство, дает ему право драть с народа семь шкур. Если дворянин пользуется у нас кулачным правом своих рук, то ученый имеет еще более опасное кулачное право ума. И он использует его без малейшей опасности для своей высокой особы; те самые законы, которые он для других толкует как ему угодно, служат ему щитом против любых нападений, направленных на его мудрую грудь. Отсюда вы сразу видите, какое это великое дело — ученость.

С а т а н а: Этот малый говорит как настоящий человек, он мне нравится. Левиафан, ожидал ли ты такого от немца? Да здравствует Германия, и пусть процветают в ней еще многие подобные тебе! Да здравствует феодальная система!

— Да здравствует Германия! Да здравствует феодальная система! — закричали дьяволы. К первому возгласу князь Левиафан, как противник Германии, не присоединился.

С а т а н а: Доктор, хочешь ты еще что-нибудь сказать?

Д о к т о р: Да, если ваше величество разрешит мне теперь ответить на некоторые обвинения князя Левиафана.

Во-первых, он сказал: будь это хотя бы горячий испанец, мстительный, коварный итальянец или сластолюбивый француз! Что же, он думает, что у нас нет характерных пороков? Пусть он посетит наши монастыри и дворы наших князей или пусть прогуляется по преисподней и спросит моих славных земляков, за что они сюда попали. Правда, по мне он судить не должен, — у меня не хватило силы стать великим и смелым грешником, но это лишь потому, что я находил для себя более выгодным разыгрывать роль добродетельного человека, да еще потому, что моя жена взяла надо мной слишком большую власть. Только поэтому мое положение среди осужденных так незавидно.

Во-вторых, князь Левиафан говорит, что мы рабски преклоняемся перед сильными мира сего и воображаем, что наши государи сделаны из лучшего материала, чем мы сами. А почему бы и нет? Разве наши государи не замечательные люди? Конечно, они не то что наш брат: они могут творить добро и зло безнаказанно. Неужели же нам не поддерживать в народе это заблуждение, благодаря которому мы, более ловкие и хитрые, можем беспрепятственно обделывать свои делишки под крылышком мудрых правителей? Уверяю вас, что табель о рангах существует везде — и на земле, и в аду, и в той стране, из которой я навеки изгнан.

В третьих, князь Левиафан говорит, что немцы считают себя героями, когда позволяют убивать себя во славу своих правителей или продавать на убой другим государям. Против первого пункта не возражаю, так как немцы ведь для того и созданы, и мы, юристы, можем это без труда доказать. А почему же князю не продавать их? Разве каждый не продает свою собственность, будь то бык или корова, лошадь, свинья или теленок? А если его страна не дает ему достаточно золота, чтобы в блеске и пышности он мог сравняться с другими князьями? Но мне стыдно так подробно говорить об этом перед столь просвещенным обществом бессмертных духов!