Фаворит. Том 1. Его императрица
Шрифт:
Еще летом бригаду усилили запорожцами, и Потемкин любил гостевать в их безалаберном коше, где пил горилку, заедая ее салом с чесноком, кормился кулешом и мамалыгой, благодарил:
– - Спасибо, що нагодували казака...
Имен и фамилий запорожцы не ведали, двух ординарцев Потемкина прозвали Пискун и Самодрыга (у первого голос тонок, второй во сне ногой дергал); самого же генерала запорожцы именовали "Грицко Нечеса" -- за его вечно лохматую голову. Осенью, когда армия занимала винтер-квартиры, Румянцев позвал Потемкина к обеду, а тот к столу званому опоздал.
– -
Румянцев поселился в просторной молдаванской мазанке, где восемь дымчатых кошек грелись на лежанке, сладко мурлыча. В утешение за выговор он сказал Потемкину, что отпустит его в продолжительный отпуск до Петербурга, с тем чтобы весною возвратился:
– - Исправностью кавалерии отдых ты заслужил...
Румянцев заранее предупредил Екатерину письмом, что Потемкин, "имеющий большие способности, может сделать о земле, где театр войны состоял, обширные и дальновидные замечания". Никто фельдмаршала за язык не тянул, когда в реляциях он восхвалял боевые заслуги Потемкина. Придворные конъюнктуры, которые полководцу иногда и приходилось учитывать, в этом случае не имели значения, ибо камергер от двора был далек.
Плотно поели, винцом согрешили, настала пора прощаться.
– - С Богом!– - благословил Румянцев гостя столь раскатисто, что все восемь кошек прыснули с лежанки в разные стороны...
Пискун и Самодрыга сопровождали Потемкина до самого Чигирина. Старый шлях был разбит копытами кавалерии, пушки и вагенбурги оставили глубокие колеи, заливаемые дождями. День и ночь качка в седле да пение дремлющих запорожцев:
Пугу, братцы, пугу,
Пугу, запорожцы, -
Едет козак с Лугу,
Кажуть ему хлопцы...
Осень за Чигирином была благодатная, свежая, пропитанная ароматами увядающих трав и фруктов. Потемкин в Лубнах купил за гроши развалюху-коляску, расстался с запорожцами, поехал один -- на Москву! Но в распутье дорог кольнуло вдруг сердце небывалой печалью: вспомнилась смоленская глухомань, где в тихой Чижовке плещутся чистоплотные домовитые бобры, где лоси бережно несут свои рога к вечернему водопою, а на суках могучих дерев, что свисают над тропами, сидят кругломордые желтоглазые рыси...
Поразмыслив, он пихнул возницу в спину:
– - Через Путивль на Брянск... в Смоленщину!
Потемкин родственником был плохим, сыном равнодушным, братом никудышным. Еще в Петербурге, получая письма от безграмотной матери, он складывал их за икону, говоря рассеянно: "Пущай на божнице отлежатся", -- и забывал о них! Потому и был крайне удивлен, когда узнал, что стал уже дядей, и полно новой родни...
Сладкой судорогой свело ему горло -- коляска прокатила мимо той обветшалой баньки, в которой родился он, чтобы вкусить горьких плодов от сладкого древа жизни. Деревенские ребятишки, посинев от холода, ловили в Чижовке раков, дивились из-под ладоней-что за барин едет? Маменька, окруженная бабами на дворе усадьбы, руководила варением ягод на зиму; крикливо надзирала за квашением капусты. Мохнатые бронзовые пчелы, гудя, летели из отцветшего
– - А я-то думала, что убили тебя... Никаких весточек!
Потемкин, растрогавшись, даже всплакнул в старенькую кацавейку. Едва оглядел дом своего детства, как при разборе багажа начались обиды:
– - Не уважил меня ты, сыночек! Другие-то коли с войны едут, так всякого добра навезут. А ты своей же родной маменьке даже платочка застиранного не привез, чтобы старость ее утешить... Одни книжки за собою таскаешь! А на што тебе их столько-то? Купил бы одну -- и читай на здоровье. Ведь любую раскрой -- во всех буковки одинаковы. А ведь все оне, чай, гривен пять стоят. На эти б денежки лучше бы сахарком меня побаловал.
– - На меду живя, кто же сахару просит?..
Дарья Васильевна малость притихла, когда сведала от сыночка, что карьер у него вполне исправный -- уже в генералы вышел.
– - Сколь же ты нонеча денег от казны забираешь?
– - Откуда деньги? В долгу -- как в шелку.
– - На что ж доходы твои, сынок, убегают?
– - На разное. Одеколоны много денег берут.
– - Избаловался ты, как я погляжу. Батюшка твой причуд этих не заводил. Вот уж скромник-то был, диколонов твоих и не нюхивал. Едино водочкой да наливочками душеньку безгрешную тешил!
Потемкин оправдывался, что с тех пор, как глаза лишился, у него головные боли бывают, и тут одеколон кстати:
– - Голову им поливаю. Полью разок -- бутылочки нету.
– - К дохтуру сходи, -- посоветовала маменька.
– - А ну их всех...– - отвечал Потемкин.
С опросу маменьки узнал он, что две сестрицы уже лежат на сельских погостах, упокоились навеки в бездетности. Пелагсюшка с Марьей за мужьями по разным службам таскаются, первая-то -за Высоцким, что уже бригадир, а вторая -- за Самойловым, у них теперь сын взрослый и доченьки -- Сашка да Катенька.
– - Повидать бы кого, -- сказал Потемкин.
– - От генеральского визита кто же откажется?..
Энгельгардты жили неподалеку в именьишке своем, едва сводя концы с концами. Сестрица Алена в замужестве была удачлива, ее Васенька Энгельгардт парень был добрый, веселый, а потомство у них -- один только мальчик, остальные все девки. Григорий Александрович даже растерялся, когда в сенях окружили его разом шестеро племянниц, резвых замарашек.
– - Ох, не запомнить вас: Санька, Варька, Катя... а ты кто?
– - Танька я, -- пропищала самая младшенькая.
Он взял ее на руки, на нем повисли и остальные:
– - Дядечка приехал... генерал кривенький! Уррра-а...
А племянник, сидя на полу, усердно стучал в игрушечный барабанчик. Васенька с Аленой пошушукались, стали таскать с кухни что Бог послал. Сестра, радостно обомлевшая, суетилась:
– - Уж не взыщи, Гриша, мы скудненько живем, по-деревенски.
– - Не старайся, -- говорил Потемкин.– - Я не балован...
Сначала пили липец, потом Алена подала варенуху (мед, разваренный с фруктами и корицей). Племянницы стали тут танцевать перед дядюшкой, игриво распевая свежими голосочками: