Фаворит. Том 1. Его императрица
Шрифт:
Шувалов просил у престола для создания университета по 10 000 рублей ежегодно, на что Елизавета -- прелюбезная!– отвечала:
– - Ежели б не ты, Ванюшенька, а другой кто просил, фигу с маком от меня бы увидели, потому как казна моя пустехонька. Ну, а тебе, друг сердешный, отказу моего ни в чем не бывало и впредь не станется... Не десять -- пятнадцать тыщ даю!
Елизавета доказала свою пылкую любовь к Шувалову именно тем, что не прошло и полугода (!), как она, поборов природную лень, издала именной указ об основании первого русского университета.
Указ
От этой-то даты и повелось на святой Руси праздновать знаменитый Татьянин день -- веселый день российских студентов.
В бурной жизни великого народа появился новый герой.
Это был студент!
И писатель Михаил Чулков, автор первого в России романа о студенческой жизни, восклицал -- почти в восхищении: "Смею основательно заверить тебя, мой любезный читатель, что еще не уродилось такой твари на белом свете, которая б была отважнее российского студента!"
Появилось и звание: Студент Ея Величества.
* ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ. Студент ея величества
Детина напоказ, натурою счастлив,
И туловищем дюж, и рожею смазлив.
Хоть речью говорить заморской не умея,
Но даст, кому ни хошь, он кулаком по шее...
Которые, с тех нор как школы появились,
Неведомо какой грамматике учились!
Ив. Мих. Долгорукий
1. КОРМЛЕНЬЕ И УЧЕНЬЕ
А в сельце Чижове все оставалось по-прежнему... Правда, появление сына доставило чете Потемкиных немало хлопот и огорчений. Гриц (так звали его родители) раньше всех сроков покинул колыбель и, не унизившись ползанием по полу, сразу же встал на ноги. Встал -- и забегал! Сенные девки не могли уследить за барчуком, обладавшим удивительной способностью исчезать из-под надзора с почти магической неуловимостью.
Но зато не умел говорить. Даже не плакал!
Дарья Васильевна пугалась:
– - Никак, немым будет? Вот наказанье Господне...
Нечаянно Гриц вдруг потерял охоту к еде, и долго не могли дознаться, какова причина его отказа от пищи, пока конюх не позвал однажды Дарью Васильевну в окошко:
– - Эй, барыня! Гляди сама, кто сынка твово кормит...
На дворе усадьбы в тени лопухов лежала матерая сука, к ее сосцам приникли толстые щенятки; средь них и Гриц сосал усердно, даже урча, а собака, полизав щенят, заодно уж ласково облизывала и маленького дворянина...
Папенька изволил удивляться:
– - Эва! Чую, пес вырастет, на цепи не удержишь...
Гриц еще долго обходился тремя словами -- гули, пули и дули. На рассвете жизни напоминал он звереныша, который, насытившись, хочет играть, а, наигравшись, засыпает там, где играл. Не раз нянька отмывала будущего "светлейшего" от присохшего навоза, в который он угодил, сладко опочив в коровнике или свинарнике. С раблезианской живостью ребенок поглощал дары садов и огородов, быстрее зайца изгрызал капустные кочерыжки, много и усердно пил квасов и молока, в погребах опустошал кадушки с огурцами и вареньями. Наевшись, любил бодаться с козлятами -- лоб в лоб,
– - Оставь скотину в покое! Эвон оглобля брошена, поиграй-ка с оглоблей. Или телегу по двору покатай...
Ему было четыре года, когда он пропал. Дворня облазала все закоулки усадьбы, девок послали в лес "аукать", парни ныряли в реку, шарили руками по дну, а отчаянью Дарьи Васильевны не было предела. Опять беременная, с высоко вздернутым животом, она металась перед дедовскими черными иконами:
– - Царица Небесная, да на што он тебе? Верни сыночка...
А пока его искали, мальчик терпеливо качался на верхушке старой березы, с любопытством взирал свысока на людскую суматоху. С той поры и повелось: большую часть дней Гриц проводил на деревьях, искусно прятался в гуще зелени. Там устраивал для себя гнезда, куда таскал с огородов репу, которую и хрупал, паря над землею на гибких и ломких сучьях.
Но говорить еще не умел! Наконец, словно по какому-то капризу природы, Гриц однажды утром выпалил без заминки:
– - Сейчас на речку сбегаю да искупаюсь вволю, потом на кузню пойду глядеть, как дядька Герасим лошадей подковывает...
Ему было пять лет. Отец срезал в саду розги:
– - Заговорил, слава те Господи! Ну, Дарья, оно и кстати: пришло время Грицу познать науки полезные...
И появился пономарь с часословом и цифирью, которому от помещика было внушено, что за внедрение наук в малолетнего дворянина будет он взыскан мерою овса и пудом муки.
– - А ежели сына мово не обучишь мудростям, -- добавил майор Потемкин, -- быть тебе от меня драну...
– - На все воля Господня, -- отвечал пономарь, робея.
Взял он дощечку и опалил ее над огнем, чтобы дерево почернело. Мелком на доске показал Грицу, как белым по черному пишется. Началось ученье-мученье. Сколько ни бился пономарь, складам обучая, мальчик никак не мог освоить, почему изба -это не изба, а "ижица", "земля", "буки" и "аз".
– - Изба-то -- вон же она!– - показывал за окошко.
– - Так она в деревне ставлена, а на бумажке инако выглядит. Опять же дом -- не дом, а "добро", "он", "мыслете"... Коли не осознал, так опять батюшку кликну с розгами, пущай взбодрит!
В чаянии овса с мукою долго старался пономарь, но обессилел, за что и был изгнан. Отец сам разложил перед собой пучки розог, раскрыл ветхость Симеона Полоцкого. Водя пальцем по строчкам, майор (с утра уже выпивший) бубнил сослепу:
Писах в начале по языке тому,
Иже свойственный бе моему дому.
Таже увидев многу пользу быти
Славенску ся чистому учити,
Взях грамматики, прилежах читати;
Бог же удобно даде ю ми знати...
– - Смысл реченного мною внял ли ты?
– - Не, -- отвечал Гриц, -- не внял я.
Майор сразу накинулся на него с прутьями:
– - У, племя сучье, так и помрешь без разума, Бога не познав, о чем в сих виршах складно и открыто сказано...
Но вскоре и отец отступился, сообщив жене:
– - Родила ты бестолочь эку!