Фаворит. Том 1. Его императрица
Шрифт:
Впервые прорезался голос Екатерины -- ее резкий диктат в делах политики. Гольцу стало дурно. Екатерина указала вывести его прочь. И сразу поскакали курьеры посольские -- в Берлин, оттуда понеслись курьеры королевские -- в Крым, и татарский хан мгновенно распустил свою орду по кибиткам. Лишь тогда Екатерина тронулась в дорогу, проезжая по четыре станции в день, на каждой плотно закусывая. Григорий Орлов подлаживался к ней с ласкою:
– - Едешь под корону, а когда под венец уведу тебя? Гляди, Катя, живем-то невенчаны... Хорошо ли так?
– -
– - Грех такую, как ты, во вдовстве оставлять. Эвон, и тетка твоя покойная, она ведь венчалась с Разумовским-то.
– - Не было того! Не было... слухи одни.
Сытые кони резво увлекали кареты в гущу желтеющих берез, по зеленым елочкам прыгали рыженькие белки. Кони мчали на Москву; внутри кареты часто позванивал колокольчик верстомера: вот еще одна верста миновала... вперед, вперед.
– - Ты не слушай, что тебе Панин с гетманом наговаривать станут, ты нас слушайся, -- внушал всю дорогу Григорий Орлов, осыпая ее поцелуями.– - Вслед за короной, Катя, готовься брачный венец принять... Уж как любить буду -- всем чертям тошно станет! Верь. Я таков. Горяч. Верно. Потому что мила. Ух, зацелую...
Часто звонил всрстомер -- близилась Москва.
Первопрестольная встретила ее колокольным набатом, коврами персидскими на мостовых, шалями китайскими на подоконниках. Все унылые места и заборы подгнившие были замаскированы ельником и можжевельником. Войска равнялись шеренгами, а пушки выпаливали столь звончайше, что в ушах возникала нестерпимая ломота. Екатерина, стоя в открытой карете, кланялась народу на все четыре стороны. Кланялась недаром: народ встретил ее с унизительным равнодушием, и это сразу заметили послы иноземные. Ночью кто-то сорвал портрет Екатерины с триумфальной арки, утром полиция подобрала его из грязи, он был разорван и растоптан.
Екатерина просыпалась от криков под окнами:
– - Виват император Павел, ура -- Петровичу!
Разве это сын? Это -- соперник...
Театральными подмостками стала для Федора Волкова вся Москва...
Народ оповестили заранее, чтобы шел на Басманные, Мясницкую и Покровку, где в машкерадном действе узрят люди русские всю гнусность пороков и усмотрят признаки добродетели. Из афишек печатных москвичи сведали, что после явления "Торжествующей Минервы" будут "разные игралища, комедии кукольные, гокус-покус и разные телодвижения..." Старики молодых спрашивали:
– - Мил человек, а кто така Минерва-то будет?
– - Минерва-стерва. Гляди сам... видать, баба.
На целые две версты растянулась многотысячная процессия пересмешников, дударей и комиков. Первой протащилась хромающая на костылях Правда, затасканная по судам, где ей глаз подбили, и эта несчастная Правда волокла на себе разломанные в тяжбах весы Фемиды. А за Правдою ехали сытые и веселые судьи-взяткобравцы, бодрыми голосами они восхваляли пользу взятокакциденций:
Пусть мошенник шарит -- не велико дело!
Срезана мошонка -- государство цело!
Герольды, идущие подле, внятно объясняли народу,
Ехали чиновники-крючкотворцы, жрали ветчину, бужениной ее закусывая. Они сыпали в народ семя злое -- семя крапивное!
А те, кого они обжулили себе в прибыль, двигались следом, показывая народу свои кошельки опустевшие:
– - Зрите, человецы российски: во как в судах обирают!
Важные бюрократы пронесли знамена с надписями:
СЕЙ ДЕНЬ ПРИНЯТЬ НЕ МОГУ -
ЗАЙДИ ЗАВТРЕВА
Оголтело плясали на морозе рогатые сатиры:
Шум блистает, дурь летает,
Хмель шатает, разум тает,
Наглы враки, сплетни, драки -
Все грызутся как собаки.
По-ми-ри-тесь!
Рыла пьяны пожалейте -
Не де-ри-тесь!
Невежество ехало на ослах, а фурии на верблюдах.
Явилась символика раздоров и семейных несогласий: ястреб, терзающий голубицу, паук, сидящий на жабе, голова кошки с мышью в зубах, лисица, давящая курочку. Явилась новая надпись:
ЭТО ДЕЙСТВИЕ ЗЛЫХ СЕРДЕЦ
Хор исполнял слова "Ко Превратному Свету":
Который на пример недавно был в заплатах,
Но, став откупщиком, живет теперь в палатах.
В карете сидя, он не смотрит на людей,
Сам будучи своих глупее лошадей.
На козлах и свиньях прокатились румяные Бахусы, они играли на бряцалках и тамбуринах, везли корзины с виноградом. Винные откупщики (все, как на подбор, краснорожие) выглядывали из бочек, которые катили по Москве пьяницы.
Пьяницы были с синими носами, пели гнусно:
Отечеству служим мы более всех!
И более всех мы достойны утех.
А вы оцените нашу тягу к вину -
Мы пополняем пьянством казну!
В громадной люльке провезли Глупость Старую. Глупость играла в куклы и сосала из рожка манную кашку, а шустрая девочка стегала старую розгами.
– - Так ей, дуре!– - смеялся народ московский.
Шли продувшиеся картежники, проповедуя мораль:
Картежные игры тревожат наши дни,
Отъемлют нужных слуг от общества они.
Наконец из переулка выехали натуральные добродетели: Аполлон, играя на лире, беседовал с Музами, шествовали старцы в белых хитонах, венчанные лаврами... Везли на колеснице крепостную девку Агафью, изображавшую Минерву Торжествующую, и была та Агафья обликом разительно схожа с самой императрицей, глядящей на нее сверху...
Глаза двух женщин нечаянно встретились!
ЗАНАВЕС
Екатерина наблюдала за карнавалом из балкона-фонаря в доме Ивана Бецкого; внутри балкона было тепло, в гуще померанцевых трельяжей сладостно распевали канарейки. Екатерина, сидящая в окружении посланников, выслушивала их похвалы талантливой постановке народного спектакля. Неожиданно явился камергер Лев Нарышкин и сообщил: польский шляхтич Генрик Новицкий, что играет на мандолине в придворном оркестре, просится в Польшу.