Фаворит. Том 1. Его императрица
Шрифт:
Эти известия были крайне неприятны для Екатерины -- как объятия мертвеца! В беседе с Никитой Паниным она сказала:
– - Если бы самозванцы хоть раз увидели муженька моего в пьяном положении, они бы сыскали иной образец для подражания. Мужа не воскресить, но копии с него явятся еще не раз...
ДВЕСТИ ТЫСЯЧ крепостных и работных людей продолжали сотрясать империю бунтами на окраинах. Екатерина вызвала князя Вяземского и генерала Петра Панина (брата Никиты Ивановича).
Велела им -- усмирить. Они
– - Ведом один способ -- пушечный...
3. МАНИФЕСТ О МОЛЧАНИИ
Был день пригожий на Москве, денек майский...
Отставной пушкарь флота Российского Никита Беспалов изволил торговать табаком с лотка на улице. Из соседней бани колобком выкатилась нищенка Устинья Голубкина, чисто вымытая, и купила для сожителя своего табачку на копейку, а пушкарь ей сказал:
– - Вот живешь ты, Устинья, и ничего путного не знаешь.
– - Чего ж это я прошлепала?– - спросила нищая.
– - Хотится государыне нашей за полюбовника выйти.
– - Эва! Так кто же ей помешать может?
– - А господам не хотится, чтобы она... трам-тарарам! Вот и сбираются артельно женихов ейных изничтожать.
По дороге к сожителю зашла Устинья Голубкина навестить вдовую купчиху Исчадьеву, а у той -- гости: придворный истопник Лобанов и музыкант Измайловского полка Коровин, игравший на своем гобое нечто развлекательное. Голубкина как можно ближе к вину подсела и сказала, что государыне замуж хочется:
– - Уж в такую она истому вошла, что кошкою спину выгибает, а хвост торчком держит, ажно платье задралось... Слыхали ль?
– - Про то мы знаем, -- отвечали гости Исчадьевой.– - Орлова прынцем в Ригу назначат, для него уже и корону из чугуна отливают.
Вдова Исчадьева, пугливо вздрагивая, спросила:
– - А куды доски-то понесли?
– - Какие доски?
– - Дубовые... Мне вчерась кум сказывал, будто в Кремль доски новые таскали. Уж не гробы ли мастерить станут?
Вопрос о дубовых досках остался для историков неразрешенным, а придворный истопник Лобанов всем жару подбавил:
– - Цесаревич-то Павлик Петрович ску-у-учен. На той неделе даже обедал без всякого азарту, а дядька евоный Никита Панин, тот слезьми над супом изошелся... Никто под Орлова идти не хочет!
– - А без марьяжу как жить?– - встряла в беседу нищая.– Царица ведь тоже мясная, жильная да кровавая -- нсшто без мужества ей сладко? Я бы вот без марьяжу, кажись, и дня не прожила! Вишь, табак-то сожителю своему несу.
– - На што ж ты ему табак-то таскаешь?
– - А чтоб он меня за это... трам-тарарам!
Всю эту компанию взяли и увели. Под батогами нищенка Устинья повинилась, что крамола завелась от матроса Беспалова:
– - Сказывал матрос-табашник, что у Григория Орлова, который нонеча в графьях наверху бегает, един кафтан в семьсот тыщ казне
Подканцелярист застенка пытошного (по прозванию Степан Шешковский) обмочил концы плети в растворе уксусном:
– - Дура баба -- в шею се! Подавай клиента главного...
Вытащил в застенок пушкаря Беспалова.
– - А я уже в отставке, -- сообщил он, икая от страха.
– - Вот и ладно, -- одобрил Шешковский.– - Значит, время терпит и торопиться не станешь. Ложись-ка, миляга.
– - А меня-то за што, эдак, господи?
– - Для того и звали, чтобы все сразу выяснить... Возникло дело ужасное, дело о "марьяже императрицы".
Никита Иванович Панин начал день с того, что рассказал Павлу о тридцати скверных монархах Европы, потом к столу цесаревича подали пять соленых арбузов, прибывших с обозом из Саратова, взрезали все подряд -- лишь один оказался хорошим.
Курносый мальчик сказал наставнику:
– - Вот! Из пяти арбузов хоть един годен стался, а из тридцати государей ни одного путного не выросло...
Павел продолжал любить сумасбродного отца, который часто потешал его своими кривляниями, и, напротив, очень боялся матери, строгой и резкой. Наследника страшили коронационные пиры; от необъяснимой тоски ребенок начинал рыдать, вызывая шепоты дипломатов, сдержанный гнев матери: "Уведите прочь его высочество!" Догадываясь, что Панин развивает в сыне любовь к отцу, царица решила заменить его д'Аламбером, которого звала в Россию, обещая ему множество земных благ. Но философ отвечал, что боится умереть в России от... геморроя! Это был дерзкий намек на те самые "колики", что погубили Петра в Ропше. А барон Бретейль ехидно спрашивал: когда же приедет д'Аламбер?
– - Подслеповатый Диоген не желает вылезать из своей заплесневелой бочки. Бог с ним, я решила там его и оставить...
Весною 1763 года политики Европы выжидали смерти Августа III -- предстояла борьба за польскую корону. В газетах писали, что Екатерина будет способствовать избранию в короли Понятовского, после чего последует брачевание царицы с молодым и красивым королем. Узнав о таковых конъюнктурах, Гришка Орлов люто взревновал:
– - Вот ты чего захотела! Но я этого не допущу.
– - Я тоже, -- спокойно отвечала ему Екатерина...
Мерси д'Аржанто отозвал в уголок милорда Букингэма:
– - Кажется, мы присутствуем при развитии драмы. Следите за главною героиней -- или она погибнет в последнем акте от кинжала злодея, или сохранит право на свободу...
Бывший канцлер Бестужев-Рюмин объезжал сановников, сбирая подписи под проектом о желательности брака Екатерины с Григорием Орловым. Неугомонный карьерист растревожил даже загробную тень Елизаветы, состоявшей в браке с Разумовским.