Фаворит. Том 1. Его императрица
Шрифт:
В разговоре выяснилось, что Рубан переводами кормится.
– - Писать уже перестали -- все, кому не лень, перетолмачивать кинулись. Иногда эпитафии на могилки складываю. Приду на кладбище и жду, когда покойничка привезут. А родственникам огорченным свой талант предлагаю: мол, не надо ли для надгробия восхваление в рифмах сочинить? Однажды на гении своем три рубля заработал. Вот послушай: "Прохожий! Не смущай покой: перед тобой лежит герой, Отечества был верный сын, слуга царям и добрый семьянин..." Мне бы самому под такою вывеской полежать!
Потемкин
– - А что ему надобно от кабинет-министра?
– - Ласки. И лазеек в масонство, благо Елагин-то шибко масонствует. В ложу его попасть -- быстрее карьера сделается.
– - А я был в ложах, -- сознался Потемкин как о стыдном грехе.– - Плуты оне. Я бы всю эту масонию кнутами разогнал...
Встретились и с Петровым; наняли ялик, лодочник отвез их на Стрелку, где пристань. А там базар с кораблей иноземных: матросы попугаями и мартышками торгуют, тут же, прямо на берегу, ставлены для публики столики, можешь попросить с любого корабля -- устриц, вина, омаров, фруктов редкостных... Старый нищий, хохоча, пальцем на них указывал:
– - Впервой вижу такую троицу: один кривой, другой щербатый, а третий корявый... Охти мне, потеха какая!
Потемкин приосанился:
– - Кривые, щербатые да корявые, до чего ж мы красивые!
Вася Петров по-прежнему был пригож, только передних зубов не хватало. Стали они пить мускат, заедая устрицами, а пустые створки раковин кидали в Неву. Потемкин спросил Петрова:
– - Клыки-то свои где потерял?
– - А как на Руси иначе? Вестимо, выбили.
– - Важно ведь знать -- кто выбил и за что?
– - Барыня на Москве... утюгом! Ревнуча была.
От вина, еды и музыки Рубан оживился:
– - Даже не верю, что снова средь вас... Четыре года в степях провел. Смотрю я сейчас вокруг себя: корабли стоят, дворцы строятся, флаги вьются, смех людской слышу. Где же я, Боженька, куда попал?
– - Так ты домой вернулся, -- ответил Потемкин.
Был он среди друзей самый неотесанный. Рубан владел древнегреческим, латынью, французским, немецким, татарским и турецким. Петров знал новогреческий, латынь, еврейский, французский, немецкий, итальянский. Еще молодые ребята, никто их палкой не бил, а когда они успели постичь все это -- бес их ведает!
– - А ныне желаю в Англии побывать, -- сказал Петров.
– - Зачем тебе, скуфейкин сын?
– - Чую сердцем -- плывет по Темзе судьба моя...
Петров глядел на Потемкина заискивающе, словно ища протекции, но камер-юнкер сказал приятелю, чтобы тот сам не плошал:
– - Елагина не тревожь -- он кучу добра насулит, а даст щепотку. На его же глазах Дениса Фонвизина шпыняют, он не заступится...
– - Так быть-то мне как, чтобы наверх выбиться?
– - Вот ты чего хочешь! Тогда слушай. Вскоре в Петербурге великолепная "карусель" состоится. Натяни струны на лире одической да воспой славу лауреатам ристалищным.
Петров
– - Не прихлебствуй со мною... постыдись!
Когда переплыли Неву обратно, у двора Литейного повстречался молодой солдат вида неказистого, с глазами опухшими.
– - Господа гулящие, -- сказал неуверенно, -- вижу, что вам хорошо живется, так ссудите меня пятачком или гривенничком.
– - Да ну его!– - сказал Петров.– - Пошли, пошли, -- тянул он друзей дальше, -- таких-то много, что на водку просят.
Потемкин задержался, спрашивая солдата, ради какой нужды ему пятачок надобен, и тот ответил, что на бумагу:
– - Хочу стишок записать, дабы не забылся.
– - Да врет он все, -- горячился Петров.– - Гляди, рожа-то какая опухшая, задарма похмелиться хочет. До стихов ли такому?
Солдат назвался Гаврилой Державиным.
– - Постой, постой...– - припомнил Потемкин.– - В гвардии Конной побаски зазорные распевали. Слышал я, что придумал их солдат Гаврила Державин из преображенцев... Не ты ли это?
Выяснилось -- он, и Потемкин рубля не пожалел:
– - Хорошо, брат, у тебя получается... поэт ты.
Петров и Рубан всячески избранили Державина.
– - Побаски мерзкие учинил солдатским бабам в утеху... Какой же поэт? Эдак-то и любой мужик частушки складывать может.
– - Верно, Васенька! А мы с тобой еще воспарим, в одах себя прославим на веки вечные... Ишь ты, -- не унимался Петров, -бумажки ему захотелось! На што рубль такому давать?
– - Лежачего не бьют, -- прекратил их споры Потемкин.
2. БОЛЬШИЕ МАНЕВРЫ
Лето 1765 года выдалось сырым и холодным, с моря налетали шквалы, текли дожди. Екатерина все же выехала в Царское Село, где ее навестил камер-юнкер Потемкин -- с бумагами от Григория Орлова.
Она спросила, что о ней говорят в столице.
– - Говорят, вы много пишете, -- отвечал Потемкин.
– - Да, это моя слабость... чисто женская, и тут я ничего не могу исправить. О том, сколько я написала, узнают после моей смерти и будут удивлены: когда я находила время для марания?– Помолчав, она добавила: -- Григорий Григорьевич поступил правильно, купив библиотеку Ломоносова. Теперь я задумала идти по стопам друга -- и куплю у Дени Дидро его библиотеку.
– - Достойно вашего величества, -- сказал Потемкин.– Вольтер был прав, нарекши вас Семирамидой Севера...
Вольтер, конечно же, намекал на ассирийскую Шаммурамат (Семирамиду), которая правила при малолетнем сыне, как и Екатерина при Павле. О том, что Шаммурамат глубоко порочна, Екатерина знала, но не стала расшифровывать уязвления Вольтера, принимая на себя лишь похвалы его.
– - Как хороши иллюзии!– - сказала она.– - Побольше бы нам, женщинам, таких иллюзий. Проводите меня до парка...
В парке Потемкин тащил за нею складной стульчик и зонтик. Дунул ветер, посыпал меленький дождик, и камер-юнкер раскрыл зонтик над головою императрицы.