Фаворит
Шрифт:
— Если и так, пускай слушают…
Очень далекий от мусульманской ортодоксии, хан пригласил барона в свой походный гарем. Перед этим врач его, грек Сирополи, дал его светлости крепкую возбуждающую микстуру.
— Доверие Александра Македонского, — шепнул де Тотт, — к своему врачу Филиппу закончилось…
— Я знаю, чем оно закончилось, — улыбнулся хан. — Но мой лекарь не от визиря, мне его уступил Гика, господарь валашский.
Он провел француза на дачу; пять женщин с открытыми лицами и голыми животами сидели на тахте, тихие и сосредоточенные. Хан разделся перед ними на коврах
— Кажется, я помру не в скучнейший момент своей жизни!
Де Тотт крикнул, чтобы сразу арестовали Сирополи:
— Этот подлый грек отравил великого хана!
— Нет, — с трудом поднялся Крым-Гирей на ноги. — Не он отравил меня, это сделали другие… Сирополи только дал яд.
Разбежавшись, хан грудью распахнул двери гарема — прямо в зацветающий сад — и громко позвал музыкантов, которые сбежались к нему с инструментами. Крым-Гирей умирал эпикурейцем — без жалоб и стонов. За минуту до смерти он еще хохотал как безумный. А когда умер, скрипки еще пели над ним, бубны еще громыхали и музыканты боялись остановиться… Посол Франции вышел.
— Что вы натворили? — сказал он Сирополи. — Ведь вы лишили империю османов самого талантливого и умного полководца!
В ответ врач показал ему свой паспорт до Бухареста, подписанный великим визирем Эмином-пашой. Шесть лошадей в траурных попонах потащились через тоску ногайских степей, отвозя хана в Бахчисарай, на кладбище его предков. Ногаи вдруг ощутили трагическое одиночество. Барон де Тотт выехал в едисанские раздолья, где разыскал сераскира ногайских орд — Шагин-Гирея, племянника покойного хана. Это был молодой человек с тонким лицом европейского склада. Годы, проведенные им в Венеции, насытили его душу жаждою культуры, но в повадках Шагин-Гирей остался дик, как истинное дитя восточных сатрапий. Он сказал, что не простит туркам:
— Они убили моего дядю, а престол ханов в Бахчисарае превратили в пороховую бочку, на которую страшно садиться. Пришло время поднять все опрокинутое и обрушить все сооруженное. Вы спрашиваете о реальной силе? Но миллионы моих любимых ногаев — вам этого мало? Бренные остатки Золотой Орды, мы еще достаточно сильны, чтобы вести с Петербургом самостоятельный политический диалог. Пусть русские, если хотят, идут к Черному морю, лишь бы они не мешали нам кочевать в этих степях.
— То, что вы говорите, сераскир, это безумно.
— Безумно упрекать человека в безумии, если он говорит правду. Найди мне в степи хоть одно дерево — и я повешу тебя!
Это было сказано страстным языком пылкой Италии; степные ветры разметывали жалкую золу угасающих костров…
9. ХАЛАТНАЯ ВОЙНА
Война есть война — отдай ей все и не скупись! Россия спешно снимала кордоны с рубежей, сокращала гарнизоны во внутренних провинциях, отчего сразу оживились разбои на дорогах. Прошла срочная мобилизация: с 300 парней брали сначала одного, потом взяли и по второму. Войска стягивались к югу. Ужасающей нехватки денег в прошлой войне с Пруссией правительство рассчитывало избежать обильным тиражированием ассигнаций…
Григорий Александрович Потемкин,
— На время похода освобождаю чинов нижних от пудрения голов и больших кос, с тем чтобы букли в бумажки обертывали, а у кого на башке волос мало, пусть бы кальки из пакли себе подклеют…
Потемкин осмотрел голову первого попавшегося солдата. Пудры-то ему, бедному, взять негде, так он мукою посыпался. А мука от дождя раскисла, как тесто. Пробовал камергер букли солдатские в бумажки завернуть, словно конфетки, но успеха в том не имел, и стало ему вдруг скучно от чужой и неумелой затеи:
— Ступай, братец! Ежели тебя клеем мазать да мукой сверху осыпать, так не только вши — и мышата в башке разведутся.
С этим и вступил в войну. Всегда небрежно одетый, он и сейчас выглядел неряшливым. Батистовый платок, закрученный в узел на затылке, маскируя уродство глаза, делал Потемкина смешным, но к шуткам за спиною он давно привык, одинаково равнодушный к обильному злоречию и к очень редким похвалам…
Ему стало значительно легче, когда он заметил, что и многие другие вокруг него тоже мало что понимают в войне!
С первого дня войны турки имели готовый плацдарм, а Россия должна была создавать его в ходе боевых действий. Турецкие владения начинались за польской Подолией: сразу за Днестром — Буковина и Молдавия с Яссами, за Молдавией — Валахия с Бухарестом, за валашскими землями — Болгария, за нею — Фракия, а за Фракией уже и Константинополь…
Грязь на дорогах, непролазная грязища! Русская армия раскинулась лагерем в пяти верстах от Хотина. Голицын собрал офицерский совет: что делать?
— Хотин брать, — решили единогласно…
Фанатик пушечной пальбы, генерал Петр Мелиссино столь усердно любил свое дело, что даже перед обедом стрелял из мортир — для развития аппетита. Сейчас он обрушил огонь на форштадты крепости; издали было видно, как возносит вырванные из земли деревья хотинских садов, в красных облаках дыма летят с лафетов турецкие пушки. В редких паузах между залпами Потемкин с удовольствием представился Мелиссино:
— Имел честь быть студентом, когда ректорствовал брат ваш, Иван Иванович, который и изгнал меня из университета за леность и тупоумие с публикацией о том в «Ведомостях» московских.
— Мой брат, — ответил генерал, — золотой медалью наградил вашу милость. Но вы же сами не пожелали вникать в науки. Здесь, на войне, медалей не будет — лучше ордена добывайте, сударь!
Растворив ворота цитадели, турки выгнали толпу обнаженных людей: это были христиане, греки, армяне, обобранные дочиста. Их сразу отослали в обоз, куда сбегались и перепуганные молдаване, спасаясь от резни под защитою русских знамен. Мелиссино ловко забрасывал ядрами крыши Хотина, но превосходная работа артиллерии была прервана повелением Голицына: