Фаворит
Шрифт:
Орлов упрекнул се, что она сама же Панина и выдвинула, что вражда к нему цесаревича — дело панинских рук, а ведь все могло быть иначе.
— Вот ты Павла сейчас брачуешь, — размышлял он, — а муж и жена одна сатана. Гляди, как бы великая княгиня из дома Гессен-Дармштадтского не оказалась похожей на тебя из дома Ангальт-Цербстского, тогда сору в избе не оберешься.
— Об этом я уже думала, — ответила Екатерина…
Ни с кем другим не была она столь откровенна, как сейчас с Орловым, и по секрету созналась, что противу нес составлен заговор: Панины готовят для Павла некую «конституцию».
— Но шуметь погожу. Сначала посмотрю, как поведет себя Вильгельмина, когда станет великой княгиней, а я — ты прав! — по себе знаю, что может натворить великая
Орлов, откинув ширмочку, вгляделся в портрет.
— Гадюка… самая настоящая, — сказал он.
Поглощенные суетой сует, они даже забыли о Яике!
ЗАНАВЕС
«…А был осударь Петр лицом бел и пригож, шагал красиво. Очень уж хотелось ему нас от неволи избавить, да генералы Орловы с Паниным противились. Они при дворцах служили, оттого большую власть завзяли. И жену ево Катеринку все время с ним стравливали. Такая пальба там шла — не приведи бог! Он был ревнущий, а Катеринка непокорлива. На беду случилось меж ними несогласье семейное. Не стерпел осударь нрава ее удалого и себе прынцессу завел иностранную — Лизкой звалась! Однась целую неделю гулял он с нею на пристани корабельной. Катеринка к нему послов шлет: мол, так и так, а видеть тебя с другою невмоготу мне. Петр тут велел прынцессе Лизке, чтобы никуда не утопала, он жену, мол, скоренько устыдит, снова гулять вернется. Но Катеринка зловредная караул застращала, а генералы царя во дворец не пушают, грозятся пальнуть из пушечек. Разбушевался тут надежа-осударь, что домой-то попасть не может, всех разом побил. Добежал до комнаты своей, а Катеринка двери-то комодом подперла и держит. Делать ему, бедному, нечего, ушел он. А царицка-то в окно сверху выставилась, язык показывает. «Что, взял?» — кричит. Тут осударя генералы вином опоили и повезли в земли Шпанские, а там площадь ба-альшая, посередке же столб каменный. В этом столбу Петра и замуровали, чтобы, значит, не мог ничего больше приказывать. Но гроза тут случилась, столб и треснул. Осударь через расселину вышел и долго до земель Русских добирался. Дошел, а ныне его казаки спрятали и никому не показывают. Живет он в камышах, страдая за всех нас, и Катеринке своей указы шлет, чтобы генералов выгнала, а его снова ночевать во дворец пустила. Пишет он ей, что по сыночку Павлику больно уж соскучился. Ежели, мол, не покорисся мне, так я народ-то подыму и стану воевать с тобой до скончания веку… Таковы те дела, детушки!»
И таковы слухи [26] , что бродили по Руси — от избы к избе, от хутора до деревни, от села к городу. Яик, стекая в море Каспийское, Змием Горынычем обтекал русские границы. На другой стороне Яика начинались земли кочевников, стороживших путника, который зазевался, — тогда аркан на шею и погонят пустыней в Хиву — на базар. Яицкий городок — столица этого края — покрыт пылью суховеев, полит кровью в бунтах и мятежах. От комаров нет спасения: так и зудят, проклятые. Зато жили здесь сытно, а слава икры гурьевской на весь мир гремела. Губернаторы в Оренбурге давно привыкли, что на Яике всегда шумят и рубахи на себе рвут правдоискатели. Чуть что не так — сразу за саблю и выскакивают на крыльца домов с воплями:
26
Слухов о воскрешении Петра III бытовало множество, и в самых различных интерпретациях. Я выбрал лишь одну из них, используя монографию К. В. Чистова «Русские народные социально-утопические легенды XVII–XVIII вв.» (М.: Изд-во АН СССР, 1967).
— Опять мы, яицкие, пред Богом да Петербургом виноваты! И когда-сь эта морока кончится? Даже подохнуть не дадут спокойно…
Весь 1772 год Яик отстаивал свои казачьи «вольности», из Оренбурга пушки катили, палили из них в толпу, убивали сотнями. Но казаки того не стерпели: генерала Траубенберга девки кольями побили, мужики саблями искололи и на
Споры не утихали.
— Жаль, что государя Петра Федоровича запытали, — говорили казаки о самозванце Федоре Богомолове, — он бы нам кстати сейчас.
— Да ушел он из-под караула, за него другого замучили.
— А уж царь ли он был, казаки? — сомневались иные.
— Подлинно государь Петр Федорыч…
— Пусть бы он к нам шел, мы бы Москвой тряхнули!
Наступила осень, генерал Фрейман увел солдат, легко одетых, до теплых казарм в Оренбурге, а поздним вечером в городок Яицкий к дому Дениса Пьянова подъехал человек, назвавшись богатым купцом. Это был Емельян Пугачев… Стал он говорить, что о страданьях яицких наслышался.
— Коли стариков собирать станешь, так скажи им, что я не купец, а государь ваш — Петр Третий.
— Ежели так, — отвечал Пьянов, — так расскажи ж мне: где ты странствовал такой долгий срок?
Пугачев объяснил: «Ходил в Польше, в Цареграде, во Египте, а оттоль пришел к вам на Яик… испытал всякие веры, однако ж лучше вашей, господа яицкие казаки, не нашел». Пожив у Пьянова с недельку, Пугачев с Яика отъехал, обещая вскоре вернуться, а вера в живучесть Петра III окрепла. Но если бы Пугачев и пропал бесследно, казаки Яицкого войска все равно сыскали бы для себя другого «царя»:
— Оно вить нам все равно, — рассуждали промеж себя. — Царь он или не царь, лишь бы нам добре стало…
Пугачев воротился через год, но, боясь ехать в город, остановился на постоялом дворе у мужика по прозванию Еремина Курица, которому и сказал:
— Бог помог мне бежать, из острога-то ушел я…
Еремина Курица повел его в баню, сообщив, что Денис Пьянов от властей прячется, искали его тут за то, что стариков подговаривал к некрасовцам за Кубань бежать. Пугачев жаловался:
— Помоюсь вот в баньке, а рубашечки у меня нету.
— Ты мойся, рубашку я тебе свою дам…
«А как взошли в баню и он, Емелька, разделся, то увидел Еремина Курица на груди под титьками после бывших у него, Емельки, от болезни ран знаки и спросил его, Емельку: «Што у тебя это такое на груди-та?» — «А это знаки государские». И Еремина Курица, услыша оное, сказал: «Хорошо, коли так…»»
Вскоре среди казаков пошли на водопое лошадей потаенные разговоры:
— Явился к Ереминой Курице человек и спрашивал: какие-де у вас, казаки, обиды есть и налоги тяжкие? Какие беды командиры вам делают? Надо бы и нам, казаки, на хутор к Ереминой Курице ехать. Уж давно молва в городе идет, что он — государь.
— Да не государь, а простой казак с Дону.
— Так и што с того? Пущай место государя заступит…
Стали съезжаться на умет (постоялый двор), подале от глаз начальства. Иван Почиталин привез царю-батюшке бешмет, зипун, шапку, кушак да сапоги. «А как сели, то Караваев говорил ему, Емельке: «Ты называешь себя государем, а у государей бывают на теле царские знаки», на что Пугачев, разодрав на себе рубаху, показывал белые пятна от фурункулов, нажитых во время осады Бендерской крепости, и говорил так: «На вот, коли вы не верите, что я государь, так смотрите — вот вам царский знак». — «Теперь верим и за государя тебя признаем…»»
Пугачев велел Почиталину состоять секретарем при своей персоне.
— Ну-ка, Почиталин, ты уж напиши хорошенечко…
Почиталин, сочинив манифест, просил подписать, но «царь» грамоты не ведал и ловко от подписания отговорился:
— Как же я руку-то свою раскрою? Мне вить, детушки, до самой Москвы теперь ни писать, ни читать нельзя. Враги за моим царским подписом охотятся. А вы, детушки, слушайте все, что вам Почиталин читать будет.
В напряженной тишине звучали слова первого манифеста: