Фавориты Фортуны
Шрифт:
Лагерь Карбона охватило уныние. Беспокойные люди, вроде Цензорина, места себе не находили — возмущались. Но Сулла все не предлагал сражения. В отчаянии Карбон дал Цензорину задание кое-что сделать. Он должен был взять восемь легионов в Пренесте и снять осаду Мария-младшего. Спустя десять дней после отъезда Цензорин вернулся. «Мария-младшего невозможно освободить, — сообщил он. — Фортификации, которые построил Офелла, непреодолимы». Карбон послал в Пренесте вторую экспедицию, но только потерял две тысячи хороших солдат, которых Сулла заманил в западню. Третий раз направили войско с Брутом Дамасиппом, чтобы найти
Даже новость о том, что парализованный самнитский лидер Гай Папий Мутил собрал в Эзернии сорок тысяч солдат и собирается с их помощью освободить Пренесте, не помогла поднять настроение Карбону. Его депрессия усиливалась с каждым днем. Ничего не изменилось и тогда, когда Мутил прислал ему письмо, в котором сообщал, что у него будет семьдесят тысяч солдат, а не сорок, так как Лукания и Марк Лампоний посылают ему дополнительные двадцать тысяч, а Капуя и Тиберий Гутта — еще десять тысяч.
Был лишь один человек, которому Карбон доверял, — старый Марк Юний Брут, проквестор. И когда настал июль, а у Карбона еще не было никакого решения, он пошел к старому Бруту.
— Если Альбинован опустился до того, чтобы убивать людей, с которыми месяцами веселился и делил трапезу, как я могу быть уверен в любом из моих легатов? — спросил он.
Они медленно шли по трехмильному отрезку главной дороги, одной из двух улиц на территории лагеря, достаточно широкой, чтобы их не подслушивали.
Жмуря глаза от яркого солнца, старик с синими губами не торопился отвечать. Он долго думал над вопросом, и, когда наконец заговорил, ответ прозвучал очень серьезно:
— Не думаю, что ты можешь быть в них уверен, Гней Папирий.
Карбон втянул воздух сквозь сжатые зубы.
— О боги, Марк, и что же мне делать?
— На данный момент — ничего. Но я думаю, ты должен покинуть это печальное предприятие, прежде чем убийство станет желаемой альтернативой для одного или нескольких твоих легатов.
— Покинуть?
— Да, покинуть, — решительно сказал старый Брут.
— Но ведь они не дадут мне уехать! — воскликнул Карбон, охваченный дрожью.
— Скорее всего не дадут. Но им не нужно об этом знать. Я начну готовиться, а ты делай вид, словно единственное, что тебя беспокоит, — это судьба самнитской армии. — Старый Брут похлопал Карбона по руке. — Не отчаивайся. В конце концов все образуется.
В середине июля старый Брут закончил приготовления. В середине ночи он и Карбон очень тихо вышли из лагеря — без вещей, без сопровождения. С ними был мул, нагруженный золотыми слитками, обернутыми в свинцовые листы, и большим мешком денариев, необходимых для путешествия. Они выглядели как пара уставших торговцев. Беглецы направились на побережье Этрурии и там сели на корабль, отправлявшийся в Африку. Никто не приставал к ним, никого не интересовал трудяга мул и содержимое его корзин. «Фортуна оказалась милостива», — подумал Карбон, когда корабль поднял якорь.
Самния, Лукания и Капуя поставили Гаю Папию Мутилу войско. Сам он, естественно, не мог возглавить его, поскольку вся нижняя часть его тела была парализована. Тем не менее он с самнитами прошел от их тренировочного
Со времен Италийской войны состояние Мутила умножилось. Теперь он владел пятью виллами в Самнии и Кампании. Мутил стал богаче, чем когда бы то ни было. «Хоть какая-то компенсация, — думал он порой, — за потерю чувствительности ниже пояса».
Эзерния и Бовиан были два его любимых города. Однако жена Мутила, Бастия, предпочитала жить в Теане — она была оттуда родом. Из-за своего недуга Мутил не возражал против почти постоянного отсутствия жены. От такого мужа мало толку. И если по вполне понятным причинам его жене требуется физическое утешение, то лучше пусть она найдет это утешение там, где мужа нет. Но никаких скандальных пикантностей о ее поведении к нему в Эзернию не доходило, что могло означать одно из двух: либо она добровольно остается целомудренной, в то время как его целомудрие вызвано недугом, либо же ее осторожность может служить примером всем прочим женам. И когда Мутил прибыл домой в Теан, он с нетерпением предвкушал встречу с Бастией.
— Я не ожидала увидеть тебя, — сказала она совершенно спокойно.
— Не знаю, почему ты должна была бы ожидать меня, ведь я не писал, что приеду, — согласился он. — Ты хорошо выглядишь.
— Я хорошо себя чувствую.
— Если учесть некоторую ограниченность моей жизни, то я тоже довольно прилично себя чувствую, — продолжал он, чувствуя, что их встреча произошла совсем не так, как он надеялся: Бастия держалась отчужденно, слишком учтиво.
— Что привело тебя в Теан? — спросила она.
— Моя армия стоит у города. Мы собираемся воевать с Суллой. Или, по крайней мере, моя армия. А я останусь здесь, с тобой.
— И как долго? — вежливо поинтересовалась она.
— Пока все не кончится так или иначе.
— Понимаю.
Она откинулась в кресле, великолепная женщина тридцати лет, и посмотрела на него спокойно, без тени того жгучего желания, которое он, бывало, видел в ее глазах, когда они только что поженились и он еще был мужчиной.
— Что я должна сделать, чтобы твое пребывание здесь было удобным для тебя, муж мой? Есть ли что-то особенное, в чем ты нуждаешься?
— У меня есть специальный слуга. Он знает, что делать.
Красиво распределив облако дорогого газа вокруг своего изумительного тела, она продолжала смотреть на него огромными темными глазами, за которые ее прозывали «волоокой».
— Обедать будешь ты один? — спросила она.
— Нет, еще трое. Мои легаты. Тебя это затруднит?
— Конечно, нет. Обед в твоем доме сделает тебе честь, Гай Папий.
Действительно, обед оказался превосходным. Бастия была отличной хозяйкой. Она знала двоих из трех гостей, которые пришли отобедать со своим больным командиром, — Понтия Телезина и Марка Лампония. Телезин был самнит из очень древнего рода, слишком молодой, чтобы числиться среди самнитов, отличившихся в Италийской войне. Теперь ему было тридцать два года, он был красив и осмелел настолько, что позволил себе окинуть хозяйку оценивающим взглядом, который заметила только она одна. И хорошо, что она проигнорировала этот взгляд. Телезин был самнитом, а это означало, что он ненавидит римлян больше, чем восхищается женщинами.