Федор Алексеевич

Мосияш Сергей Павлович

— А что он такой красный? — удивился Фёдор.

— Федя, ты думаешь, лучше был, когда родился, — отвечала Софья. — Он настрадался, пока выбирался.

Крестил царевича патриарх со всем своим клиром в Успенском соборе и, как желал государь, нарёк новорождённого Ильёй.

За крестины патриарх Иоаким получил от государя 1500 золотых, митрополиты — по 300, архиепископы — по 200, епископы — по 100, протопоп успенский — 50, протодьякон — 40 золотых. Даже ключари успенские не были забыты —

получили по 30 золотых. Всего было потрачено на это 3 800 золотых.

После всех этих хлопот и торжественного пира, данного высокой знати государем в честь рождения сына, Фёдор настолько устал, что едва добрался до своего кабинета и наконец-то вспомнил о жене. Возможно, потому, что у него появились сразу две тётки — Татьяна и Анна и сестра Софья.

— А как там Агаша?

— Не беспокойся. Она столь измучена родами, что ей не до радости, — успокоила Софья.

— Я могу её увидеть?

— Нет, Федя. Сегодня нет.

— Почему? Роды же кончились.

— Для сына твоего кончились, но для неё ещё нет.

— Федя, что мы пришли-то, — заговорила Татьяна Михайловна, стараясь отвлечь племянника от темы, составляющей женское таинство. — Ты ныне ради вселенской радости освободил многих колодников, татей. Не приспел ли час облегчить участь Никона? Он ведь не вор, не тать, а многих дел полезных устроитель был. Федя?

— Но патриарх-то, тёть, он-то?

— А ты ему не сказывай, Федя. Тихо пошли туда с указом кого из дворян или сотника стрелецкого. Ведь Никон старик уж. Не сегодня-завтра помрёт в том медвежьем углу. На нас грех ляжет, а на тебя более всех. Пусть уж здесь успокоится старец.

— В Москве?

— Зачем в Москве? Переведи его в Воскресенский монастырь.

— Но Иоаким как узнает, такой шум учинит.

— Ты пока ему ничего не говори. А когда Никон будет уже здесь, пусть узнает. Пошумит, пошумит, да на то же и сядет. В конце концов, не Иоаким, а ты царь — хозяин державы. Ну, Федя?

— Понимаете, продиктую я завтра указ, о нём тут же Иоаким проведает.

— Зачем тебе кому-то диктовать, Федя? Мы уж приготовили.

— Как? — удивился Фёдор. — Сами?

— А что? Мы, чай, тоже грамоте разумеем, и все царевны, не купецкие дочки. — Татьяна Михайловна обернулась к сестре. — Аша, давай указ.

Аша Михайловна вытащила из широкого рукава свёрнутую в трубочку бумагу, передала сестре. Та развернула её, положила перед Фёдором.

— Вот. Читай и подписывай, не раздумывая. Мы, Федя, не меньше тебя заинтересованы, чтоб сие как можно долее не узналось на Москве. Какой-нибудь подьячий, написав твой указ, за полушку на всю Москву раззвонит. А мы, родные тётки твои, скоре языки себе откусим, чем болтнём кому.

— Подписывай,

Федя, — сказала и Софья. — В свой счастливый день осчастливь другого. И не бойся. В случае чего мы и Иоакима хором осадим, уломаем.

Как было ему не согласиться при столь дружном натиске родных тёток и сестры, тем более что в столе у него лежало письмо самого Никона, переданное архимандритом Воскресенского монастыря Германом. В нём Никон писал монахам: «...Пожалуйте, чада мои, не попомните моей грубости: побейте челом ещё о мне великому государю, не дайте мне напрасною смертию погинуть, моего житья конец приходит».

Грамота, которую составили царёвы тётки, была писана архимандриту Кирилловского монастыря Никите, с указанием отправить высокого заточника в Воскресенский монастырь под Москву и «вершить сие немедля по получении нашего царского указу».

— Ну что ж, — сказал Фёдор, обмакивая перо в чернила, — быть по сему, — и неспешно вывел своё имя внизу.

— А с кем отправишь, Федя?

— Поскачет Иван Чепелев.

— Ты не представляешь, Федя, какой грех ты сымаешь с нас этим указом.

— Отчего же? Всё представляю, главное, чтоб поспел он. Отчего-то с добрым делом мы всегда опаздываем.

На следующий день, когда Фёдор пожелал навестить жену, и тётки и сестра пытались его отговорить:

— Ещё рано, Федя.

— Почему рано-то? — настаивал он. — Мне же надо знать, что с ней?

— Понимаешь, Федя, — отвечала Татьяна Михайловна с некоторым замешательством. — Агафья всё ещё кровит. Мы б не хотели... Мы надеемся...

— А лекари? А повитухи? Они-то что ж ничего не делают?

— Да уж всё, Феденька, перепробовали. И молитовку, и заговор. Не могут остановить.

— Что ж вы от меня-то это таите?

— Не мужское дело это, Федя, не заведено вашему брату сюда нос совать.

— Ведите меня к Агафье, — твёрдо сказал Фёдор. — И немедля.

В комнате, где рожала Агафья, окна были завешены тёмными тяжёлыми шторами, не пропускавшими дневного света. Лишь несколько свечей мерцало на столе. Войдя со свету, Фёдор увидел лишь эти мерцающие огоньки.

— Откройте окна, ничего не вижу.

— Нельзя, государь, — отвечал тихий женский голос. — Обыкнисся, всё узришь.

Фёдор постоял и действительно стал различать в темноте предметы — стол, ложе, на котором лежала Агафья, и рядом на стуле тёмной копной повитуха, видимо Евменовна. Поняв, что государь «обыкся», старуха поднялась и жестом указала ему на стул: садись, мол, здесь.

— Шибко не шуми, она уже не с нами.

Фёдору стало жутко от этих слов повитухи, хотелось цыкнуть на дуру за такой приговор, но сдержался, помнил: «не шуми».