Федор Алексеевич
Шрифт:
— Может, оттого, что мяса не стал исть, и выхудал.
— Може, и оттого, а скоре от болезни, какая вот в левом боку гложет меня. И что там стряслось? Всё вроде целое, сюда николи и ранений не было, а болит, стерва. Мёду вот пожую, вроде стихает.
— Ты уж с Сечью извёлся, Ваня. Уходил бы с кошевых, может, и на поправку б пошёл.
— Замолчи, дура. Пока я в кошевых, меня все боятся. А как уйду, назавтра же какой-нибудь Охрим копьём проткнёт.
— Христос с тобой. За
— Найдётся за что. Я, чай, не девка всё удабриваться, кого-то и спроть шерсти гладил. Всяко бывало.
— Зачем же сына-то в Польшу отправил? — всхлипнула жена. — Сам болеешь, держал бы хоть Петра при себе.
— Дура и есть дура. Петьша при короле заместо моего ручательства в верности. Если не понимаешь в этом, так помалкивай. Да и не один он там, я сотню добрых казаков с ним отправил. Они там живут как сыр в масле.
Справившись с сотом и выплюнув ожёвки воска, Иван Серко пошёл прилечь отдохнуть, но не успел. Из Сечи прискакал верховой.
— Иван Дмитриевич, от короля посол Апостолец прибыл, тебя видеть желает.
— Что это ещё за Апостолец?
— Волох, кажется.
— Ну что ж, едем. Иди на конюшню, заседлай мне воронка.
Посыльный соскочил с коня, ушёл в плетёную конюшню и вскоре вывел вороного жеребца под седлом.
Серко уже надел свой старый бешмет, перетянулся в поясе, стал по фигуре на юношу похож. Лишь голова была вся белая и усы с бородой тоже.
— Ваня, — посунулась к нему жена просительно, — ты б спросил его за Петю.
— Ну, мать, — крутнул головой Серко с укоризной, но при постороннем не стал обзывать жену, хотя на языке «дура» висело.
Скакал ходкой хлынью, посыльный едва поспевал за ним.
— Шо нового, Федот? — спросил казака.
Тот, заслышав кошевого, догнал его, поехал рядом.
— Та ничего нового, Иван Дмитриевич. Рыгор из второго куреня народ мутит.
— Что говорит?
— Та каже, нового кошевого надо выбирать, мол, сносился Серко, с пасеки не вылазит.
— Так и говорит «сносился»?
— Так и говорит, Иван Дмитриевич.
— А ты как думаешь, сносился я?
— Что ты, Иван Дмитриевич. Ты вон в седле как влитой сидишь. Другому молодому в зависть.
— А кого кричать хотят? В кошевые-то?
— Да, слышал я, вроде Стягайлу.
— Ну шо? Иван добрый воин. Пожалуй, и я бы за него тоже кричал.
Казак промолчал, боялся, не проверяет ли его кошевой на верность. Серко не зачинал более разговора, но перед самой Сечью спросил:
— Так, говоришь, Рыгор из второго?
— Да, Иван Дмитриевич, — отвечал казак, догадываясь, что весь путь кошевой только и думал об этом Рыгоре.
В канцелярии сидел Апостолец, о чём-то
— Вот наш кошевой Иван Дмитриевич Серко.
— Прохода до мэнэ, — пригласил Серко королевского посланца.
В другой горнице, оставшись вдвоём, повели они негромкий разговор.
— Королевское величество обнадёживает тебя, кошевой, в своей поддержке против Москвы.
— А как там мой хлопец?
— Твой сын с казаками в великой милости у короля и на добром жалованье. Можешь не беспокоиться.
— Мне бы прислано было от короля жалованье быдлу моему, вот это была бы поддержка. А ещё лучше войско, я б тогда мог пойти не только правым берегом, но и на левый перейти и промышлять Батурин.
— У короля с Москвой перемирие, Иван, не может он в открытую против царя идти.
— Но правый-то берег за поляками вроде?
— За поляками.
— Я б их на левый не брал. Мне б своих голодранцев хватило бы Батурин разорить, да гетмана с его старшиной повесить.
— Что уж ты так зол на него?
— Есть отчего. Он Сечи великое всегда утеснение творил, хлеб не пропускал к нам. И уж если на то пошло, гетмана Дорошенко он схарчил, мои клейноды обманным путём захватил.
— Король велел сказать тебе, что Москва ищет мира с султаном.
— Я уже знаю. Мне Хмельницкий сообщил.
— Ну и как ты к этому относишься?
— Плохо отношусь. И всё сделаю, чтобы хан не поддерживал этого. Москве нельзя спокою давать. Я в этом ещё в Сибири поклялся.
— Ну это ты, Иван, а как Рада? Старшины? Круг, наконец?
— А что круг? Я куда захочу, туда и круг покатится. Хочешь убедиться? Ныне ж увидишь.
— А с Хмельницким как у тебя? Ты в союзе с ним?
— В союзе, а что проку? Войска у него, почитай, нет. Что даст хан — и на том спасибо. Он же пьёт, скотина, бесперечь, ещё хуже батька своего. С ним визирь промашку дал. Высунули как чёрта с-под печки: князь! А из него князь, как из моей бороды сабля. Казаки смеются с него князь — с горища слазь. Разве за таким пойдут казаки. Нет, конечно.
— Визирь, видимо, на его фамилию рассчитывал.
— Фамилия фамилией, но за Богданом две победы стояли, да какие. А за Юраском что?
— Ну как же, четыре года гетманствовал, кажется, с пятьдесят девятого по шестьдесят третий.
— Ну и что? Булавой бутылки распечатывал, а бунчуком мух колотил да сопли вытирал. Быдло и взбунтовалось, едва ноги унёс Юрий Богданович. Кто же запалёного коня на скачки выставляет? А визирь выставил, ныне и сам не рад.
— Так, считаешь, бесполезен Хмельницкий?