Федор Волков
Шрифт:
— Не вольнуйте, совершенно, совершенно спокойно, — цедил сквозь зубы доктор.
Уже светало, когда Сумароков усадил медикуса в свою карету, чтобы отвезти его домой. Шумский и Иконников остались ночевать на кухне, — на всякий случай.
Елена Павловна, узнав о пожаре Немецкого театра рано утром, приказала везти себя к Троепольским.
Как это ни странно, Александр Николаевич, наиболее пострадавший, поправился быстрее всех.
Татьяна Михайловна страдала от последствий сильного нервного потрясения. Кроме того, у нее произошло осложнение с легкими.
Волковы провели у Троепольских около трех недель, после чего переселились к себе в общежитие. Федор Волков впервые вынужден был облачиться в парик.
Шумский и Иконников получили денежные награды «на обмундирование». Волковы от таких наград отказались. Однако, несмотря на их возражения, им было пошито по два комплекта платья придворным портным.
Великий князь при известии о пожаре Немецкого театра выразился так:
— Беда невелика. Что касаемо меня, я ваши театры и совсем скоро перестану посещать.
Сумароков осторожно снова намекнул Троепольским о желательности их перехода на русскую сцену. Но оба они сочли нечестным покинуть товарищей в несчастьи, да еще до истечения контракта.
Гильфердинг и Сколярий, получив небольшое вспомоществование от русского правительства и гораздо большее от проживавших в Москве немцев, подготовляли уже постройку нового театра. Пока было решено временно перевезти труппу в Ревель и Ригу.
В середине февраля отъезд был окончательно решен. Троепольские настолько оправились, что чувствовали себя в состоянии проделать это путешествие.
Грипочку Сумароков отвоевал, и она осталась в Москве. Временно, до отъезда в Петербург, девочку сдали на попечение сестрам Ананьиным с тем, чтобы с весны поместить ее в придворную комедиантскую школу.
На открывшиеся в кадетском корпусе две вакансии высочайшим указом были определены «для прохождения наук» братья Федор и Григорий Волковы. Они должны были немедленно выехать в Петербург.
Брат Иван слал из Ярославля умоляющие письма, прося Федора приехать хоть на короткое время. Их мать, Матрена Яковлевна, скончалась. Заводское дело расшаталось, и нужно было обсудить, как с ним быть далее.
Федор выхлопотал разрешение съездить в Ярославль на месяц. Из комедиантской компании Алеша Волков, Семен Куклин и Демьян Голик выхлопотали себе «чистую отставку». Их отпустили без особых затруднений. Ребята за все это время никак не могли втянуться в комедиантскую жизнь в условиях стеснительной придворной суматохи и общей бестолковости. В особенности все это опротивело бывшим волковским рабочим Семену и Демьяну.
— Душа не лежит, да и шабаш! — оправдывались они перед товарищами. — Вот тянет и тянет в Ярославль, хоть помирай!
Тоска по Ярославлю у ребят была не беспричинной. Они время от времени получали весточки с родины от Канатчиковых и других ребят. Те не прекращали комедийного дела в Ярославле. Усиленно звали к себе своих бывших товарищей, обещая им вольготную и свободную
Троепольских проводили в «неметчину» так, как провожают людей, уезжающих погостить на короткое время.
Сумароков взял с них слово, что, как только ему удастся построить «постоянный и достойный российский театр», они немедленно же будут в Петербург.
20 февраля Гриша Волков выехал в Питер. Федор с троими «отставными» — в Ярославль.
Елена Павлина проводила эту компанию за несколько станций от Москвы.
Часть четвертая
«ТОРЖЕСТВУЮЩАЯ МИНЕРВА»
Снова Ярославль
Комедианты ехали по мирному большому тракту, но казалось, будто они едут по недавно разоренной неприятелем области. По сторонам дороги вправо и влево виднелись какие-то обгорелые развалины, запорошенные снегом. Местами — селения целиком сметены с лица земли. Там, где были не тронуты, людей все же почти не было видно. Край казался вымершим. Раза два-три навстречу попадались небольшие воинские части. В одном месте, в виду почтовой станции, пришлось загнать кибитку в снег и остановиться. По дороге возвращался в Москву целый кирасирский полк с пушками.
На станции сменных лошадей не оказалось, и пришлось ждать. Просидели там двое суток. Едва не умерли с голода: ничего нельзя было достать.
Смотритель станции, какой-то отставной военный, ни на какие вопросы не отвечал. На все настойчивые требования дать лошадей отвечал одно и то же:
— Нету лошадей. Ждите.
— Ну, а насчет еды?
— О еде — с бабой.
Этим и кончалась беседа.
Беременная баба, с испуганными выкатившимися глазами, только вздыхала.
— Тетенька, как же поесть-то? — приставали к ней комедианты.
— Охо-хо… кормильцы… Хлебушко есть… Шти опять же… Окромя ничего… Охо-хо…
— Да что у вас, война, что ли?
— Охо-хо… Ничего не знаю, кормильцы… Токмо крестьяне разбежамши… Нигде как есть ничевошеньки…
— Давай хоть щей.
Щи оказались из темных капустных листьев. Хлеб с примесью чего-то зеленого, — как каменный, не укусить.
Повздыхали комедианты. Поели кое-чего своего, оставшегося от Москвы.
Возле сарая ребята разговорились с молодым ямщиком.
— Как тебя звать-то, друг? — спросил Алеша Волков.
— А чай, Клим.
— Так ты вот что, Климушка: объясни толком, что у вас тут творится? Война, что ли?
— А и есть война, — засмеялся Клим.
— С кем воюете-то?
— А промеж себя, с барами.
— Так, понятно… А кто же деревни-то пожег? Они или вы?
— А те и энти, и третьи — солдаты. Кто прытче, тот и крой.
— По какому же это случаю-то?
— А так. Баре на мужиков насядут — в кнуты их. Мужик кнута не любит — сичас усадьбы палить. Баре за воинской силой шлют. А воинска сила не разбират: пали всех подряд. Усмирение прозывается. Ну, и разбежамши все по лесам.