Feel Good. Книга для хорошего самочувствия

Гунциг Томас

Шло время.

Год за годом.

Том продолжал вести писательскую мастерскую и встречаться со школьниками. К тридцати годам он опубликовал три новых романа: «Глаза инея», «Семья бешеного пса» и «Механика зла». Продавалось каждый раз от двух до трех тысяч экземпляров. «Семья бешеного пса» получила премию библиотекарей города Ле-Мана (премия состояла в наборе местных продуктов), а «Механика зла» вошла в шорт-лист премии читателей газеты «Прованс». Издательство «Белое дерево» пережило полосу финансовых трудностей, Ив Лакост много месяцев не мог выплатить несколько сотен евро роялти, которые был должен Тому, а потом Эрик Дюбуа, железнодорожник, опубликовавший в свое время «Людоеда», выпустил роман о любви капитана контейнеровоза и нелегалки из Нигера («Приливы сердца»). Книга имела успех (сто сорок тысяч экземпляров). Права купила продюсерская компания, которая хотела сделать экранизацию с Даниэлем Отеем. Том потерял работу в колл-центре, но нашел другую такую же у интернет-провайдера, правда, платили там, увы, немного меньше. Том стал проводить больше встреч в школах. Он запросил писательскую стипендию у Национального центра книги. Ему дали 5000 евро. Это были большие деньги, и он смог заменить свою старую подержанную машину на другую подержанную.

Свой

сороковой день рождения он пережил как шок. Ни одна из книг его не прославила, он ни разу не вошел в списки крупных осенних премий, никогда не находил своего имени в журнальных подборках к началу литературного года, и он больше не был молодым автором. Он был просто-напросто средним автором, пополнившим ряды средних авторов. Он писал упорно, писал так хорошо, как только мог, он ночами напролет перечитывал написанное, и что-то в нем еще верило в себя, но что-то больше не верило. На пороге сорока пяти лет на его счету было полтора десятка романов, все вышли в «Белом дереве», однако добрая часть тиражей была пущена под нож за отсутствием спроса.

Мир вокруг него менялся. Полина перестала читать его книги. Он перестал давать ей читать рукописи. Однажды на Рождество его мать распаковала подарок — последний роман Анн-Паскаль Бертело, только что получивший премию «Фемина», под названием «Спящая Красавица проснулась» (представленный как поворотный момент к женскому голосу в литературе, триста пятьдесят тысяч экземпляров, эффект разорвавшейся бомбы в Германии и Соединенных Штатах). Мать, вспомнив передачу на «Франс кюльтюр», записанную двадцать лет назад, спросила его:

— Смотри-ка, это ведь твоя подруга?

— Да, мне очень нравится эта девушка. Она удивительная!

Произнеся эти слова, он почувствовал себя жалким, как никогда: это же надо пользоваться чужой славой, чтобы блеснуть в обществе.

— А ты сам-то еще пишешь? — спросил отчим.

— Да… Но не такую коммерческую литературу.

Иногда, возвращаясь с работы за рулем своей машины, купленной на стипендию Национального центра книги, которую давно пора было менять, зажатый в пробках, он думал обо всех этих годах, так быстро пролетевших, и о том, чем была его «писательская жизнь»: пятнадцать романов, пятнадцать начал литературного года. Некоторые романы удостоились статей: полколонки в «Либерасьон» об «Уйти, остаться, забыть», хвалебная заметка в «Фигаро» о «Красноволосой женщине», приглашение на радио «Франс Блё Франш-Конте» с «Сезоном бурь». Некоторые его книги были переведены: у него был верный чешский издатель, немецкий издатель перевел «Осень на обратной стороне Луны», но успеха книга не имела, и он отказался от перевода остальных. За тридцать лет писательства Тома приглашали на бесчисленные книжные салоны, праздники книги, фестивали книги, ярмарки, встречи, коллоквиумы, дебаты, круглые столы и форумы. Он послушно, с профессиональной добросовестностью, всегда его отличавшей, и, главное, с надеждой, что наконец «что-нибудь» произойдет, принимал почти все приглашения. За тридцать лет писательства Том провел бесчисленное количество часов в поездах, на вокзалах и в аэропортах, в автобусах, добираясь до городов и весей, иногда совсем маленьких деревушек, которые по зачастую неясным ему причинам решили его пригласить: Праздник книги в Варе, Праздник книги в Броне, Праздник книги в Сент-Этьене, Праздник книги в Сен-Поль-Труа-Шато, Фестиваль книги в Ницце, Фестиваль книги в Мерльё-е-Фкуроль и Ночь чтения в библиотеке Куси-ле-Шато («Книжный аперитив и книжные игры для самых маленьких»), Праздник книги в Нанте, Праздник книги в Сен-Пьер-де-Клаж, Праздник книги в день города в Отёне, Книжный салон в Дуэ, Книжная ярмарка в Бриве, Книжный салон в Париже, Книжная ярмарка в Брюсселе, Книжный салон в Труа, Книга на площади в Нанси, Книжный салон в Турню, Книжный фестиваль в Гриньяне, Книжный рынок в Льевене, Читающий Армантьер, Книги и мы в Перораде, Вокруг книги в Шалиньи, Живые Чернила в Провене, Книжная весна в Контамин-сюр-Арв, Книжная гавань в Бордо, Книжный салон в Фижаке, Букинале в Азбруке, Удивительные путешествия в Сен-Мало, Книжное шапито в Сен-Сир-сюр-Луар, Книжный Трувиль в Трувиле, День книги в Феллетене, Абракадаграмота в Олон-сюр-Мер, Салон писателей в Рамбуйе, Осенние встречи в Монтобане, Книжный город в Крее, Книгочеи в Грасе и множество других, которые Том забыл.

События развивались обычно по одному сценарию: когда салон, или праздник, или фестиваль был достаточно амбициозен, чтобы стремиться стать «престижным событием для города», организаторы приглашали одного или нескольких «звездных авторов», тех, что получали крупные премии, издавались большими тиражами, мелькали в ток-шоу. Этих авторов размещали в лучшей местной гостинице, в городском театре устраивали «вечер встречи», высшие лица города во главе с мэром сидели в первом ряду, остальная публика сзади. «Второй сорт» вроде Тома селили в отели «Формула-1» с шершавыми, как наждак, простынями, в бюджетные «Ибисы» у вокзала или вовсе в безымянные гостинички, сырые, порой вонючие, где-нибудь на периферии (рядом с автомойкой, под эстакадой). В полдень приходилось пускаться на поиски «ресторанов-партнеров», где он мог оплатить обед талонами, которые выдавали организаторы (напитки за отдельную плату). То же повторялось вечером, а поскольку Том был по натуре робок, он редко знакомился с другими приглашенными авторами. Впрочем, другие авторы, часто из больших издательств, приезжали группой. Так что он был, как правило, предоставлен самому себе, чаще всего мероприятия проходили осенью, было холодно, шел дождь, и он бродил голодный по улицам, где проносились на бешеной скорости грузовики-тяжеловозы, едва не задевая его. Он долго колебался, прежде чем войти в пиццерию или закусочную, единственный официант которой смахивал на талиба. Ничто не требовало от него большего мужества, чем в незнакомом городе войти одному в ресторан. Он ел, делая вид, будто читает книгу, но на самом деле не мог сосредоточиться, настолько жалким казался себе в этой трагичной ситуации. Он молился, чтобы никто в эти минуты не узнал его, но именно в эти минуты вваливалась группа авторов из большого издательства и шумно приветствовала его: «Да он совсем один, наш друг из „Белого дерева“! Иди же к нам!»

В такие моменты, вдали от дома, остро осознавая свое положение «среднего веса», ни известного, ни неизвестного, не совсем лузера, но никогда не изведавшего вкус триумфа, он мучился завистью с привкусом смерти. Когда он сидел за стопками своих книг при полном равнодушии посетителей, его

могла внезапно толкнуть команда телевизионщиков с камерой, звукоинженером и журналистом, снимающая сюжет об авторе, чьи книги были осенены славой: вот, к примеру, Анн-Паскаль Бертело, она, как и Том, немного постарела, но признание придало ей ту особую ауру, которая кружит головы всем встречным. В свете софитов она идет, вся из себя серьезная и степенная. После полемики вокруг ее книги «Гениталии республики», злого шаржа на французских власть предержащих, изображенных сексуальными хищниками, она считает, что литература — оружие, а не игра. Тому так хотелось, чтобы и за ним следовала команда телевизионщиков, ему так хотелось, чтобы на галереях Парижского Книжного салона на него оборачивались и шептали: «Это же Том Петерман, его принимал сам президент!» Зависть неизбежно сопровождалась грустью: вот в южном городе, после крупного фестиваля, где ему пришлось читать свой текст перед горсткой старушек, спутавших его с кем-то другим, в поисках автобуса до вокзала он проходит мимо пятизвездочного отеля. Он узнает за столиком перед двумя эспрессо Жоэля Вассёра, лауреата премии Ренодо. Терраса битком набита, люди стоят, ожидая, когда освободится местечко, а Жоэль Вассёр один занимает столик на четверых. Весь из себя сосредоточенный, затягиваясь электронной сигаретой, поглядывая в макбук последней модели, он делает записи в элегантном кожаном блокноте. Он выглядит до невероятности непринужденным, поистине на своем месте. У него одновременно расслабленный и усталый вид, свойственный успешным авторам. Это серьезное лицо, эти сдвинутые брови человека, несущего тяжкий груз высшего знания, бремя опасных тайн и нелегкой ответственности, взятой на себя их хранителем. Том знал, что на самом деле все это поведение тщательно продумано, отработано без свидетелей перед зеркалом в своей комнате, как отрабатывает танцевальные па молодежь перед субботней вечеринкой. Писатели репетируют писательское поведение месяцы и годы. Наблюдая за ним, Том пришел к убеждению, что, пока Жоэль Вассёр писал на этой террасе, он говорил себе каждую минуту, на каждой строчке: «Лауреат премии Ренодо пишет». Время от времени он озирался, чтобы посмотреть, взволнованы ли посетители этим зрелищем: «Пишущий лауреат премии Ренодо». Тому так хотелось премию Ренодо, ему так хотелось непринужденно вести себя в обществе, так хотелось, чтобы люди были убеждены в его гениальности до такой степени, что увенчали бы его премией и позволили, как этому человеку, занять в одиночку столик на четверых на битком набитой террасе пятизвездочника. Но это был не его случай: он ждет автобуса и сядет в него один, с чемоданчиком под ногами, чтобы поспеть к вечернему поезду. А ведь он тоже, как Анн-Паскаль Бертело, как Жоэль Вассёр, бесконечными часами пахал на своей писательской ниве, тщательно выбирал слова и выстраивал фразы, вырабатывал образы и интригу, шел тернистыми путями литературы. Может быть, он должен был, как лауреат премии Ренодо этого года, написать «Пас левой Зидана», сюжет, привлекший больше внимания, чем его последняя книга «Хладнокровное животное», тет-а-тет в горном приюте албанской проститутки и кюре-альпиниста.

За тридцать лет писательства Том, как и другие авторы, стал свидетелем пришествия Интернета, а потом и социальных сетей. Их появление усугубило муки: Том не мог удержаться и вбивал свое имя ТОМ ПЕТЕРМАН в поисковую строку Гугла, особенно когда выходили его книги. Он просматривал анонимные рецензии на книжном сайте Babelio, порой крайне суровые: о его «Пляже бешеных псов» некто под ником Babilette67 высказался: «Роман без изюминки. Банальный. Вымученный. Штамп на штампе, стиль тусклый, оригинальности нет и в помине. Плачевно, что дошло до издания такой мути». О «Реке без плотины» G@rpouille писал: «У истории мало козырей, чтобы по-настоящему захватить нас. Ни грамма поэзии, ни намека на юмор». О «Свидании под падающей звездой» Kasper Geniot отозвался так: «Чтение без всякого удовольствия, лучше скорее забыть». По выходе новой книги Том, как и многие другие авторы, не мог удержаться и заходил на сайт «Амазон», чтобы найти свою позицию в рейтинге продаж: «Река без плотины», очевидно, из-за упоминания в бесплатной газете «Метро», поднялась на двести двадцатое место и продержалась на нем сорок восемь часов, после чего скатилась на две тысячи пятисотое.

Теперь Тому было под пятьдесят, и успело вырасти целое новое поколение: тридцатилетние, даже двадцатилетние авторы уже освоили надменный и болезненный имидж, подобающий тем, кому дан от природы «незаурядный талант», усталый вид мучеников, платящих несказанным страданием за дар провидения «истинных писателей». Эти молодые авторы ничем не отличались от старых, у них тоже было обо всем свое мнение: о литературе, кино, музыке, политике, экономике, о морали, о людях, об обществе в широком смысле, о ходе Истории. Они высказывали это мнение на телевидении и по радио. Зачастую они становились летними хроникерами в крупных газетах.

Том сам не понял, как это произошло, но за несколько лет значение Инстаграма, Твиттера и Ютуба сильно выросло. Успех был невозможен без помощи книжных блогеров, фотографировавших (с элегантным фильтром, имитирующим передержку) книги, которые читали, на столе из осветленного дуба рядом с чашкой кофе или на белом песке летнего пляжа.

Том ничего не понимал в этих шифрах и чувствовал себя невероятно старым. Ему казалось, что он прожил гораздо дольше своих пятидесяти лет. У него было ощущение, что мир идет своим путем без него, что он никому не нужен, да, наверно, и никогда никому не был нужен, что его детские убежденности в своем таланте, в своей судьбе были лишь странными иллюзиями, что все им написанное могло с тем же успехом вообще не существовать, это ничего не изменило бы, что все его слова никогда не были по-настоящему оригинальны и что все его мысли уже приходили кому-то до него. Возможно, психологи его детства были правы, «у него отсутствовали способности», или хуже того: возможно, он был в конечном счете просто человеком среди других людей, чьей судьбой, как и всех простых смертных, было забвение.

3. Обаяние хаоса

ВАШ РЕБЕНОК У МЕНЯ — НИКАКОЙ ПОЛИЦИИ! — НАПИШИТЕ МНЕ НА АДРЕС [email protected] — ВСЕ БУДЕТ ХОРОШО.

Том нашел записку на ветровом стекле машины своей сводной сестры, дочери отчима.

Сестра попросила его оказать ей маленькую услугу: отвезти малышку в ясли. Ей надо было по-быстрому съездить во Франкфурт, самолет улетал на рассвете. Ее муж еще не вернулся из Марселя, где он, главный инженер, контролировал расширение порта. Она сказала: «Пожалуйста, я ведь тебя никогда ни о чем не прошу… И потом, время у тебя есть, правда?»