Феерия для другого раза II (Норманс)
Шрифт:
– Эй? эй? где лети? Туанон под вами?
Я кричу… Ба-бах!.. как здесь тесно!.. снова толкаем друг друга!.. как на корабле… от борта к борту! шатается не только этот мазила… на мельнице!..
– Рено горят! – сообщаю им! кричу!
– Они там танки делают! на Рено!
Кажется, это Перикола… ее голос… я не собираюсь спорить… я засовываю руку между телами… вонючее мясо… я щупаю… ощупываю… головы… ноги… ах, совсем голая!.. Туанон!.. голая… нога, бедро… тыкаю пальцем!.. она кричит… «Доктор! доктор!»… я хватаю, тяну… не получается… я причиняю ей боль… «Доктор! доктор!»… переползаю на другую сторону… растрепанная, взъерошенная голова… я хватаю пониже, за плечи!.. тщетно!.. ее придавило… да, это тяжелее, чем роды!.. я пытаюсь снова… «поворот»? нужно, чтобы она протиснулась между Депастром и его женой… пример «обратного предлежания»!* [116]
116
В прямом смысле «поворот, кручение», как и следующие слова, поданные в кавычках, относятся к акушерству («перемещение или изменение положения плода акушерами, когда плод лежит неправильно»). Этот узко специальное значение слова, широко употребляемого в других областях языка, глубоко поразило Селина, когда он встретил его в этом значении в школьном упражнении.
И дети в этой куче? «Уаа!.. Уаа!..»? и сучка, которая поет?…
И вы поверите всему…Что она?… осипшая канарейка! самая настоящая «фальшивка»! я немного разбираюсь, знаете ли!.. Фортунио!..* [117]
– Пошли, Лили!.. Привет! ссыкуны чертовы!
Действительно, как это глупо! пусть все рушится, к черту
взлетает на воздух, вместе с людишками под столом!.. они будут ненавидеть друг друга и в воздухе, и под землей!.. стать таким же психом, как они? нет уж! согласиться? никогда! трястись от ужаса? никогда!
117
Эти слова представляют собой первые строки песенки Фортунио в «Подсвечнике» Мюссе:
И вы поверите всему, — Скажу я вам, Люблю! Но имя никому, Я не отдам!Эта пьеса дала толчок двум музыкальным произведениям: «Песне Фортунио» Оффенбаха, написанной в 1861 г., и «Фортунио» Мессаже – в 1907 г. Селин упоминает о них в романе «Смерть в кредит» и цитирует два первых стиха в романе «Север». Он вспоминает, что сам пел эту песню во времена, когда был кирасиром.
– Лили, давай! Бежим!
– А как же Пирам, Луи? Пирам? И Бебер?
А если нас не пустят в метро из-за Бебера и Пирама?… Он здесь, Пирам, он скулит у меня под рукой… я держу его большую голову в руках… он плачет… дрожит, но все понимает… если мы с Лили уйдем, мадам Туазель прогонит его! она Пирама не любит… из-за того, что еще щенком он написал ей на ковер… и куда же он тогда пойдет?… в огонь, который бушует снаружи?… он не сможет даже улицу перейти… да и никто не сможет… сплошной поток огня, фосфора, магния, который сносит все на своем пути, в нем несутся шкафы, ванны, рояли… вот! Хорошенькая перспектива!
А над Рено вроде бы поутихло! я больше не вижу пугающе гигантских языков пламени…
– Смотри, смотри! Жюль!
Но это Опера! Никаких изменений!.. никто не смотрит на Жюля… о-ля-ля! этот несчастный! у него уже галлюцинации! тем хуже! все! он все видит? он врет! грязная, продажная свинья! он бредит, злобный рогоносец! Жюль – великолепный, он бранится! какой же он храбрый, Жюль! ну и характер! герой! лицом к лицу с циклонами! «крепости» пикируют на него! схватить! поднять! унести! вот, вот он, величественный Жюль! а этот позорит нас! он осмеливается! клевещет на него! вместо того, чтобы броситься ему на помощь! выполнить долг друга! какой же он гнусный, этот Фердинанд! трясется за свою продажную шкуру!
Я слышу вас!.. я вас очень хорошо слышу.
Пусть он горит огнем! и Опера тоже! черт! дьявол!.. мы никогда не поймем друг друга! вы, господа, заслуживаете таких катастроф!
И не только Опера, заметьте! Рапе тоже! И Берси!.. брызги летят в разверстые небеса! по приказу Жюля!.. да, я повторяю, с его мостика!.. того самого Жюля, который так хотел пить!.. я говорю, преступление!.. какое преступление?… а амнистия!* [118] жажда! но он сотворил этот кошмар своими руками! одним пальцем! своим пальцем! другое дело атом или напалм! Потоп по велению пальца! я снова вывожу вас из себя!
118
Амнистия
– Ложь! он оболгал замечательного друга! подлец! это в его духе! ни стыда, ни совести!..
Я разрешаю вам поливать меня грязью… а разрушение Парижа? да! да! вы не станете отрицать, что я это видел! и даже если это кажется неважным, историк вам расскажет, что через два, три поколения тот или те, кто пройдет с плугом по этим самым местам, воскликнут: правда у того, кто сам видел, действительно видел, настоящую истину знает лишь тот, кто видел не только синее или только желтое!.. и не те, кто был опьянен красным!.. зеленым… а тот, кто осознал всю важность целого!.. Ба-бах! ба-рабах!.. единственный философ «барабарабах» – Фердинанд!
Я не дождусь признания будущей черни! точно! И завтрашней! нет! сидящие в ямах с отбросами!.. пусть они исчезнут, нетерпеливые! в облаках дыма, как в дешевом фокусе… уносящиеся кверху задницами!.. хороши свидетели! Одна только мысль о них убивает… какие люди! какой мир!.. ох уж эта честность, долг, добродетель! чего и вам желаю!..
А у меня помимо моих обязанностей было и еще что-то! мой Безон! мой Аржантей! кто, кто пойдет вместо меня? только не они! и не Лютри! никто!..
– Папочка, – как называл себя я, урожденный Фердинанд, – ты надорвешься!..
У каждого есть своя личная молитва, все вокруг крестятся, и поначалу все вроде бы нормально… все романы, которые пишутся в мире, начинаются более или менее хорошо, а заканчиваются как придется… как попало.
Пусть они берут свою ноту! тем хуже последствия!
– Пролезайте! Не толкайтесь так! невежа! заумный филолог! станьте серьезней! или пеняйте на себя!.. гильотина по вас плачет!..
– Да, в конце-то концов, дайте мне немного поспать!.. во сне я не буду валять дурака… я буду отдыхать… я так устал, спать мне хочется больше всего на свете… вот уже неделя, а то и больше… переутомление… грохот… да и побаиваюсь я… «уведомлений»… избытка «гробиков»!..* [119] вы меня понимаете?… Мюрбат, отец Туанон, определенно занят моей моралью… «Пошлите его куда подальше!»… он, видите ли, «командует»… у него имеются «лейтенанты» по кварталам… он, должно быть, слишком зол на меня… он не перестает угрожать мне… но угрозы он почему-то рассыпает перед мадам Туазель, а та потом передает мне… «Трепещите» написано… я не могу защитить себя… заставить Мюрбата помучиться? Это было бы нетрудно, я изобретательный… но совесть – ужасная штука, она не позволяет никогда и никому причинять зла… и все этим пользуются!.. все тяготы жизни достаются вам… все радости типа «а мне плевать» – другим!..
119
«Уведомление» о смерти и «гробики» – так сообщали коллаборационистам о том, что движение Сопротивления вынесло им смертный приговор.
Варикозы, рассеянные склерозы, грыжи, желтухи, ишиасы приходили ко мне сами, а сколько бронхитов! спрашивали меня: ну как? что? что и как? Из Безона, Бекона, Аржантей, Сартрувиля, Уилля… сколько скрученных? И ни одного терпеливого! они были бы еще хуже Мюрбата, если бы я не пришел!.. они бы мне тоже прислали угрозы и «гробики»… но если они все оказались горючими? тогда уже совсем другой коленкор… опять же моя забота! моими заботами! пришлось бы всех вскрывать… поскольку я врач «под присягой».
Они не могли уйти без меня…
Я, доктор в законе, удостоверяю, что г-н Анабаз Леон, сорока двух лет, токарь, проживающий по адресу Вуа дю Алаж, 15, был найден сгоревшим вчера, 18 июня,* [120] и что его останки подлежат захоронению на кладбище, где он был найден нами и идентифицирован, дата, печать.
Я их повскрываю всех и вся! Я распознаю их даже в том случае, если бы они были четвертованы!.. их уже было десять или двенадцать… все серые, как угли, будто присыпанные золой… возможно, я найду среди них ловцов огненных уклеек, свалившихся в камин?… или попавших в печь?… я им тоже накатаю, идентифицированы, печати…
120
Дата 18 июня очевидно упомянута не просто так. Она намекает на обращения генерала де Голля, сделанное им 18 июня 1940 г. Что касается 1944 г., то Селин покинул Париж 17-го. Обращает на себя внимание имя жертвы. Хотя у Селина и не было обыкновения переделывать греческих имена, нельзя не отметить, что имя Анабаз знакомо французам по произведениям Ксенофонта. В прямом значение оно обозначает «восхождение», употребляется Ксенофонтом в значении «путешествие вовнутрь, в себя», но нужно помнить, что то же произведение во французском переводе было озаглавлено «Пенсион в десять тысяч».