Фельдмаршал Борис Шереметев
Шрифт:
Главный герой штурма князь Голицын был произведен в полковники Семеновского полка, высший чин в гвардии, ему были даны поместья.
На пиру в подпитии Петр негромко сказал ему:
— А ведь я, Миша, хотел под суд тебя.
— За что, государь?
— Вот те раз! Ты же не выполнил мой приказ.
— Какой?
— К отходу.
— Я не слышал такого, государь.
— И правильно, — засмеялся Петр. — Как говорится, победителя не судят.
Бомбардир-поручик Меншиков был назначен комендантом крепости. И ему были сказаны напутственные слова царя:
— Доверяю
— Спасибо за честь, Петр Алексеевич! — благодарил фаворит, хотя в душе ему ох как не хотелось отставать от царя. Уж очень он угрелся возле его сердца. Но воля все же манила: «Эх, развернусь!»
Глава седьмая
ДОРОЖНЫЕ СТРАСТИ
В Москве торжества по случаю побед фельдмаршала в Лифляндии и овладения Нотебургом были отмечены 4 декабря шествием войск через трое триумфальных ворот, салютом, фейерверком, веселыми представлениями и, конечно, пиром с хорошей попойкой. Все это происходило в отсутствие главного виновника этих торжеств. Он еще находился в Пскове, устраивая на зимние квартиры утомленную армию. Петр звал Шереметева в Москву: «…Ждем вас к сражению с Ивашкой Хмельницким, господин фельдмаршал, ибо без вашего сикурса терпим мы от него повальные потери».
Борис Петрович представлял, что там творится ныне в Москве, что там за «повальные потери», возможно, оттого и не спешил, поскольку не охоч был до беспробудного пьянства. Выпить чарку-другую куда ни шло. Но пить без меры и без счета ему не глянулось. А как не будешь?! Если сам царь преподносит огромный кубок и велит пить до дна, порою не считаясь с возможностями человека. И если какой-то смельчак очень уж упирается: «Не могу» — царь того добивал известной фразой: «Ну, за мое-то здоровье, братец!» А кто ж осмелится не выпить за здоровье государя? Через три «не хочу» хлобыстнешь. Конечно, и сам Петр не отставал в «сражениях с Ивашкой Хмельницким», но в отличие от многих почти не пьянел и все равно вставал чуть свет и принимался за дело. Если это было в Москве, отправлялся по приказам, если в Воронеже — то хватал топор и бежал на верфь отесывать мачту либо бимсу очередного корабля {156} .
Оставив за себя князя Мещерского, а дом и коней поручив присмотру денщиков Гаврилы Ермолаева и Степана Саморокова, отправился Шереметев в Москву уже в конце декабря. Поспел как раз к четвертому празднованию Нового года по-новому. До 1700 года на Руси новый год начинался с сентября. Петр I велел специальным указом от 19 декабря 1699 года начинать его с 1 января 1700. И летосчисление вести не от «сотворения мира», а от Рождества Иисуса Христа, как было в других странах Европы. И посему велено было указом веселиться и друг друга поздравлять с Новым годом. Вот так Петр I приобщал к культуре свой темный народ, даже веселиться силой заставлял, говоря при этом: «Бог дурака поваля кормит».
Что и говорить, поотвык от дома фельдмаршал, поотвык. Ходил по подворью, не узнавал многого:
— Здесь навроде амбар стоял. Куда делся?
— Так сгнил же он, боярин, на дрова пошел.
— Эх,
Пришел в мыльню париться, удивился:
— Полок-от вроде опустился.
— Верно, Борис Петрович, угадал, — осклабился Ермилка-лакей. — Еще боярыня-покойница опустить велела.
— Зачем?
— Да, парясь, осклизнулась, до пола высоко-далеко показалось. Едва кости не переломала.
— Какой же теперь пар на такой низине!.. — ворчал боярин, взбираясь на полок. — Бздани там.
Ермилка плеснул ковш воды на каменку, взвился горячий пар к потолку.
— Ну вот, — сидя на полке, возмущался Борис Петрович, — голову токо и хватает, а задница холодная. Чего скалишься, дурак? Почему водой бздаешь? Где квас?
— Так не приказывали, — оправдывался Ермилка.
— Небось в нужнике портки сымать тоже не приказывают, а сымаешь же, не кладешь в штаны.
Ермилка ухахатывался, но молча корчился, боясь рассердить хозяина. Но тот замечал все.
— Э-э, смеху-те. Бери веник, жеребец, починай.
Под веником березовым помягчел боярин. Вспомнив про квас, невольно вспомнил и Алешку Курбатова. Уж тот бы не забыл про квас, ему не надо было приказывать. Спросил Ермилку:
— Алешку-то видаете?
— Какого, Борис Петрович?
— Ну какого? Курбатова.
— О-о, он уж ныне не Алешка, Борис Петрович, а Алексей Александрович, его ныне рукой не достигнешь. Дьяк. Каменный дом. Пешки уж и не ходит, все в коляске, свои лакеи бегают. Прибыльщик, говорят, у государя. Морду отъел — за три дни не обежишь.
— Прибыльщик, — с оттенком небрежения повторил Борис Петрович. — До-олжно-ость.
— Не скажите, боярин. Пред ним иные и знатные на цыпках ходють.
«Ну, от меня не дождется, — подумал Шереметев. — Не хватало, чтоб я пред своим лакеем тянулся». Но вслух не сказал, посчитав недостойным перед Ермилкой выситься. Где-то в глубине души осуждал Борис Петрович царя, что так запросто из людишек подлых подымает он вверх вдруг какого-нибудь мужика, ставя его над родовитыми, знатными князьями, боярами. Что Алешка? Вон Шафирова возьми, подлетел ввысь из каких-то приказчиков. Всего-то и достоинства: языки чужеземные ведает. Экая заслуга. Огорчительно Борису Петровичу видеть сие. Ему, представителю старинного боярского рода, ведущего свою родословную с XIV века {157} , приходится теперь улыбаться, а то и руку жать какому-нибудь рабу вчерашнему, а то и за здоровье его подлое пити. Огорчительно. Но сказать об этом не моги. Не то время. Вмиг в опалу угодишь у государя. Уж лучше помолчать.
Из предбанника турнул-таки Ермилку за квасом. Сидел на лавке, попивая квасок, блаженствовал. Тихо-то как, где-то под полком булькают редкие капли, хорошо на душе у фельдмаршала. Давно в такой тиши не сиживал. Думал неспешно: «Надо бы государю показаться завтрева. А куда спешить? Можно и послезавтрева, а то лепш и через неделю».
Однако не вышло, как думалось. Чуть свет из Кремля посыльный явился: «Пожалуйте к государю».
— Во. Уже… — вздохнул фельдмаршал, однако в глубине души доволен: не может без него обойтись государь-то. Не может.