Фельдмаршал должен умереть
Шрифт:
— Не время, понимаю, — сочувственно согласился с ним Роммель.
— И не я виноват, — перешел на еще более жесткий, официальный тон Бургдорф, — что вы, фельдмаршал Роммель, не сумели сделать для себя надлежащих выводов еще до того, как в эту ситуацию вмешается фюрер. Извините, но фельдмаршал фон Клюге оказался дальновиднее.
— Если бы речь шла не о таких ничтожествах, как Фромм и фон Клюге, я бы мог предположить, что фюрер стремится истребить всю военную элиту рейха. Как в своё время советскую элиту истреблял Сталин.
— Он стремится истребить не элиту, а врагов рейха и своих личных врагов, что одно и то же. И стоит
— Не согласен, — неожиданно окреп голос Роммеля, — быть личным врагом фюрера — ещё не значит быть врагом рейха.
— Разве не фюрер создал этот рейх?
— Его создавали многие люди, пусть даже и во главе с фюрером. — И Бургдорф заметил, как лицо «героя Африки» неожиданно превратилось в одну из ритуальных африканских масок, в которой отпечатался яростный гнев, замешанный на фанатичной ненависти и презрении. — Любить фюрера и любить рейх — не одно и то же, Бургдорф. И вы как адъютант Гитлера знаете это лучше меня, фронтовика.
Бургдорф раздраженно покачал головой. Он отказывался понимать Роммеля. Ведь всё ясно; к чему все эти бесконечные философствования и словоизлияния?
— Я прибыл сюда не для того, чтобы вести с вами политические диспуты, фельдмаршал Роммель. Постулаты философии меня тоже никогда не интересовали.
— Вам вообще не стоило прибывать сюда.
— Это не вам решать, Роммель. Фюрер предлагает вам выбор: позорный суд со всеми возможными изощрениями, на которые только способен председатель Народного суда Фрейслер, и с крючьями Плетцензее…
— На какие только способен… — прохрипел Роммель. Он видел хронику, родившуюся в стенах тюрьмы Плетцензее и запечатлевшую все детали повешения первых двенадцати осуждённых заговорщиков, в том числе фельдмаршала Витцлебена, поэтому прекрасно понимал, о чём идет речь.
— Так вот, фюрер предлагает вам выбор: позорный суд, после которого ваша семья превратится в семью предателя рейха, или вполне достойный выход из ловушки, в которую вы сами себя загнали, оказавшись в лагере заговорщиков. Фюрер гарантирует, что это будет по-настоящему достойный выход, с сохранением имени, чина, наград и заслуг, воинской чести и места в истории Германии. Прежде всего — в её военной истории. Так чего вы еще требуете от нас, Роммель? Что вы ещё вправе требовать от фюрера?
37
Рассвет застал «Мавританию» восточнее Скалы Любви, в горловине залива. Перебазировавшись с пулемётом на капитанский мостик, Скорцени продолжал короткими очередями «огрызаться» после каждого выстрела, доносившегося с поросших кустарником склонов. Время от времени бралась за оружие и Мария-Виктория, однако партизаны стреляли всё реже: то ли гибли, то ли уходили, а может, просто кончались патроны.
— Эй, штурмбаннфюрер, не пора ли нам завершать это сафари? — вновь выглянул из машинного отделения Джон Шеридан. Рана его оказалась пустяковой царапиной, ногу он перевязал и теперь во всю старался бодриться. — Совершенно ясно, что на этой охоте трофеи достанутся другим. Дичь — вон она, благополучно уходит.
На его слова Скорцени не отреагировал. Заметив на оголённом участке возвышенности фигуру человека, карабкавшегося к хребту, он прошёлся по нему несколькими короткими очередями и, лишь увидев, как партизан рухнул на спину, и, раскинув руки, начал съезжать вниз, прекратил стрельбу.
— Ну, всё, флотоводцы, угомонились? —
— Что-то я не чувствую фронтовой злости, сержант, — ответил Скорцени. — Понимаю: там, на склонах, ваши союзники, дьявол меня расстреляй, поскольку воюют против германцев.
— Плохо же вы разбираетесь в том, что здесь происходит, штурмбаннфюрер. Мы имеем дело с партизанами из итальянского Сопротивления, то есть с коммунистами. Готов перегрызть себе горло, что сейчас мы перестреливались с карабинерами полковника Вальтера Аудизио, выступающего под кличкой «Валерио [27] ».
27
Вальтер Аудизио, он же «полковник Валерио», — полковник итальянского Сопротивления. Вошёл в историю войны как человек, лично расстрелявший в апреле 1945 года схваченного партизанами Гарибальдийской бригады дуче Муссолини. За убийство Муссолини заочно приговорен к смертной казни как сторонниками дуче, так и боевиками из «красных бригад», поэтому после войны долгое время вынужден был жить полулегально. Пули ему всё же удалось избежать, он умер от инфаркта. — Примеч. авт.
— Валерио говорите? Кое-что слышал о нём. Почему бы вам, синьора Сардони, не пригласить его на виллу.
— К следующему вашему визиту. Кстати, у них здесь уже Сталин свой объявился, некий Луиджи Лонго. Чем ближе к Берлину части Красной армии, тем гарибальдийцы становятся назойливее и наглее.
— Ничего, через месяц-другой мы их успокоим, — убежденно молвил Отто.
— Сомневаюсь, — проворчал Морской Пехотинец. — Если вам угодно выслушать личное мнение сержанта морской пехоты, то мне сдаётся, что расправляться с ними уже придется ребятам с американских военных баз, причем после нашей полной оккупации Италии. Однако я заговорился. Синьора княгиня, прикажите увести яхту из-под обстрела, у неё пробоина чуть выше ватерлинии. При малейшей волне появится течь.
— Тогда чего вы ждёте? Пока потерпим кораблекрушение? — спокойно поинтересовалась Мария-Виктория, всё ещё осматривая склон через оптику прицела. Она и в самом деле вела себя как заядлый добытчик дичи, которого пытаются увести с охоты в самый её разгар. — К тому же нас заждались на вилле.
Словно бы подтверждая её слова, с берега крикнули в рупор:
— Княгиня, это я, Кальваччо! Вы слышите меня?! У вас всё в порядке?!
Мария-Виктория вошла в капитанскую рубку и из-за двери, тоже в рупор, ответила:
— Мы идем к вилле!
— У нас здесь подкрепление. Ждём вас!
— Все наши целы?
— Где-то исчез француз Матье, кажется, увлекся погоней.
— Или сбежал к партизанам, — предположила княгиня, но уже не в рупор, а исключительно для Скорцени. Хотя меня заверяли, что он сторонник французских коллаборационистов, то есть союзник рейха. Впрочем, разбираться будем после войны.
Яхта медленно шла вдоль берега, приближаясь к причалу виллы «Орнезия». На пристани уже собралось человек тридцать, и большинство их них было в форме.