Фельдмаршальский жезл. Николай Николаевич
Шрифт:
В день «второй Плевны» наступление на Гривицком направлении развития не получило. И вина в том была не генерала Вельяминова, который при штурме Никополя сам водил в атаку 121-й пехотный Пензенский полк. Он повёл атаку двумя колоннами, одной из которых руководил по-суворовски лично.
Атака русской пехоты «разбилась» о Гривицкий редут, один из сильнейших в системе обороны вражеской крепости. Он был окружён хорошо устроенными ложементами, то есть окопами. Редут турками упорно защищался в течение всего дня и остался в их руках. Бой прекратился только с наступлением ночи.
О
«Я состоял при Г(оловине). Он был молчалив и озабочен. Я понимал почему, не спрашивая его о том, и тоже чувствовал на душе тоску, как камень. Поздно вечером прибыв на позицию, начали мы приготовляться. Отдавались приказания, и только. Ни шутки, ни размышления, ни заметки. О сне и помина не было. Сидим, сидим и ждём приказания. Прибыл наконец казак от корпусного. Г(оловин) раскрыл бумагу: диспозиция, и на ней написано: «атаковать и взять Плевну»; коротко и ясно.
В три часа утра поднялись. Г(оловин ) выехал к войскам; темно, туманно, хоть глаз выколи.
Молчание и тишина мёртвая.
— Снимай шапки, — сказал Г(оловин), — молись Богу, перекрестись, дело будет жаркое: но вы взяли Никополь, возьмёте и Плевно, — вот приблизительно его слова.
Солдатики закричали: «Рады стараться!» — как нельзя дружнее помолились, раздалась команда: «Накройсь!», потом «Ружьё вольно», — и так далее, и марш.
Идём. Куда? — сами не знаем, ни зги не видать. Стало чуть-чуть светлее. Шли и пришли куда-то.
И вдруг слышим где-то далеко: та-та-та-та-та-та; идёт сильная перестрелка. Что такое? — спрашиваем.
— Это князь Шаховской атакует, — отвечают нам.
— А далеко от него?
— Вёрст пять-шесть будет.
Вот подъезжает корпусной.
Генералы к нему за приказаниями: что делать?
— Идти и атаковать было приказание.
— Да ведь местность вовсе не расследована: как атаковать без рекогносцировки, — заметил было один из генералов.
— С Богом, ваше пр(евосходительство), идите, и атакуйте, — был ответ корпусного.
Пошли. Идём...
Вдруг что-то зашипело, задрожало в воздухе. Мы вздрогнули.
Смотрим, граната врезалась в один из наших батальонов, да так удачно, что вырвала целую шеренгу, как сноп свалилась.
Недоумение и ужас на всех лицах. По указанию мы шли на неприятеля прямо, а неприятель пускает в нас гранату
— «По такому-то полку перемена фронта», и так далее — раздаётся команда.
Колонны, быстро повернув, пошли по направлению к выстрелу. И хорошо, что быстро. Не успели мы отойти и двинуться по новому направлению, как дзын-дзын — одна граната за другою полетели с математической точностью туда, куда попала первая граната так удачно и где солдатики успели подобрать раненых.
Командир батареи спрашивает по начальству, что ему делать.
— Встаньте вот на этот пригорок, — приказывают ему, — и жарьте по направлению выстрелов. — А укреплений турецких, надо сказать, что за туманом, не видать вовсе.
Выезжает батарея.
Но не успело первое орудие встать на место, как граната точно по заказу летит прямо в лошадей, двух свалило; долой первое орудие; выезжает второе; трах — вторая граната, опять в лошадей. Делать нечего, батарея, уже сильно подбитая, не успевшая пустить даже одного выстрела, должна, сильно прихрамывая, съезжать с позиции и искать другую, а гранаты так в это место и шлёпают.
Мы всё же идём и идём молча и только силимся что-то разглядеть впереди. Тяжёлые минуты. Идёшь и молчишь. Кто захочет пошутить, чтобы подбодрить других, скажет слово, никто не смеётся, выходит ещё хуже!
Но скоро не до острот было. Заговорили гранаты.
Солнце уже стало жечь сквозь туман. День просветлел, и мы тогда увидели себя в чудесном положении: справа и слева забелели дымки; пошли в нас жарить гранатами, а прошли ещё немного — пули прямо так в лицо начали выбивать людей.
Только и стало слышно: «Вперёд, вперёд!» — а затем: «Носилки, подберите!» — и так далее.
Тут я заметил, что солдатики стали бодрее.
Нервы подтянулись: как упадёт кто, сейчас кто-нибудь пустит словцо для шутки, и раздаётся хохот нескольких людей. Но хохот опять-таки скверный. Таков солдатик наш. Высоко поднимается он нравственно в такие минуты, вдохновляемый каким-то наитием своего долга, самому весело умирать, да других подбадривает к смерти в минуту неизбежной опасности.
Пишу об этом потому, что я это подумал, пока мы шли, я чуть не разревелся, так был растронут.
А мы всё идём и идём: часы за часами идут тоже; где наша артиллерия, где наша кавалерия — не знаем уже давно; идём, не стреляя, а люди валятся уже кучками...
А мы то бегом, то залегая за пригорками и отдыхая по четверти или полчаса, всё подвигаемся.
Впереди цель наша: редут, редут большой; оказалось потом, что это был Гривицкий редут.