Фенечка для фиолетовой феи
Шрифт:
– Конечно.
– Так что, Золотарева, тайну эту еще предстоит разгадать. И, возможно, нам с тобой!
– Каким образом?
– Пока не знаю, но мне очень хочется все это выяснить.
– Хорошо бы еще выяснить, кто лишних отметок в журнале понаставил, – вспомнила о своих неприятностях Ксения. – Не хочу за других отдуваться.
– А разве это не ты? – спросила Сыромятникова таким фальшивым голосом, что Ксения даже выронила на пол любовный роман, который до сих пор держала в руках.
– Ирка! Значит, это ты постаралась! Но зачем? – крикнула Ксения.
– Вовсе не я, – так же неубедительно
– Брось, по тебе все видно. Еще раз спрашиваю: зачем ты это сделала?
Ирка молчала.
– Слушай! – затеребила ее Ксения. – Я не собираюсь на тебя стучать, но должна хотя бы знать, за что страдать буду.
– Врешь, что не стукнешь!
– Не вру. Ты же слышала, как я Инессе сказала, что это моих рук дело.
– Но она же не поверила!
– Ну и что? Я не собираюсь от своих слов отказываться, и стоять на своем мне нетрудно. Во-первых, я действительно журнал портила, а во-вторых, никто из взрослых все равно не поверит, что я только себе двоек наставила. Скажи, Ирка, зачем ты все это заварила? Что за грандиозный план ты вынашивала? Признаюсь, я ничего не понимаю.
– Честно говоря, я хотела тебя как-нибудь подставить…
– Зачем?
– Чтобы из школы исключили…
– Спасибо, конечно, за честность… – растерянно проговорила Ксения. – Но почему?
– Все потому же – из-за Сереги. Несколько дней назад я наконец разобралась, почему он перестал смотреть на Резцову. Из-за тебя! Только я не понимаю – что он в тебе нашел? Чучело зеленое!
– А я не понимаю, зачем ты за мной приехала, раз так ненавидишь. Я тут за три дня, что Григорьев будет находиться под арестом, совсем с ума сошла бы от страха и неизвестности. Думаю, тебе это было бы приятно! Говори, зачем приехала? Что еще задумала? – Ксения скрестила руки на груди, пытаясь продемонстрировать таким образом Ирке-Сырку, что ее голыми руками не взять.
– Ничего я больше не задумывала. – Сыромятникова выпустила из щек на волю свои глазки, и они оказались полными такой тоски, что у Ксении опустились только что напряженно сложившиеся руки. – Я не могла не поехать, – тихо сказала Ирка. – Он меня просил. Я же сказала, что для него сделаю все. Я люблю его, еще с подготовительной группы логопедического садика люблю. А он тебя любит, как дурак… А ты – Германовича. Какая путаница и несправедливость!
– Да уж… – осторожно ответила Ксения.
– Вот ты скажи, – неожиданно продолжила Ирка, – чем я хуже тебя?
Ксения неопределенно пожала плечами.
– Ты, наверно, думаешь, я толстая? Нет! Ошибаешься! Мама говорит, что у меня просто кость такая – широкая. А сама я совсем не толстая. Это просто обман зрения.
– Вполне возможно, – ответила Ксения, чтобы хоть как-нибудь утешить расстроенную Сыромятникову.
– Слушай, Золотарева, а давай я скажу Сереге, что ты влюблена в Германовича и что у него нет никакой надежды? Ты ведь не против? Это же правда!
– Я ему уже говорила об этом… почти…
– И что он?
– Теперь я понимаю, что он очень огорчился.
– Но ты ведь на него не претендуешь, а, Золотарева? Германович-то гораздо лучше. У него и рюкзак «Камелот», и кроссовочки какой-то навороченной фирмы. А ресницы! Ты обратила внимание,
– Знаешь, Ирка, после разберемся с ресницами и мотоциклами. Поехали домой! Ты иди впереди, а я за тобой. Ну… чтобы тебя, значит… не позорить.
В электричке Сыромятникова тоже села отдельно от Ксении. А та очень этому обрадовалась – ей хотелось подумать обо всем, что с ней приключилось за два недолгих месяца, что она училась в новом классе. Как она могла так оплошать? Зачем ей нужно было связываться с дурацким вызыванием духа Пиковой Дамы? Ну что она теперь имеет? Одно нервное расстройство, раздражительность и страх темноты. Все-таки не может та страшная карга в зеркале существовать по-настоящему. Может быть, у Овцы свечи были особенные, с каким-нибудь галлюциногеном? Они так сильно пахли… Нет, не стала бы она и себя заодно травить, и Охотницу. Свечи у нее с Нового года остались. Наверно, в них сильный ароматизатор добавлен.
С другой стороны, на следующий же день после компьютерного послания с проклятием Пиковой Дамы с ней, Ксенией Золотаревой, начались неприятности. Еще журнал с отметками… Неужели из-за него ее исключат? Хотя… может быть, это даже и к лучшему. Конечно! Ведь здорово будет – никогда больше не видеть Овцу Долли, Охотницу, толстенького Сырка, Германовича…
Ох, Германович… Как она могла в нем так ошибиться? Как могла не замечать, что он не понимает никаких ее намеков? Сейчас это настолько очевидно, что от одних только воспоминаний об их разговорах краской стыда заливает лицо. И человек он совсем другой. Ничего общего с Мотоциклистом! Неужели любовь так застилает глаза? Ксения впервые употребила слово «любовь» по отношению к чувствам, которые она испытывала к Стасу, и оно, это слово, показалось ей сейчас неуместным. Может быть, потому, что Германович оказался не таким, каким ей хотелось бы. Не нужны ей его ресницы и рюкзак «Камелот». И сам он, такой веселый, красивый и благополучный, не нужен!
Ксения посмотрела в окно. И стала внимательно разглядывать заоконные пейзажи – специально, чтобы не переходить думами к Григорьеву, потому что ей было невыносимо стыдно. Электричка неслась мимо широких разлапистых елей, ярко-зеленых и сказочно-красивых, как в Берендеевом царстве, мимо уже потерявших свою листву кленов и тополей. А вот рябина… Надо же – одна на пригорке, красная, как факел! Голые деревья – это все они: Овца Долли, Охотница, Германович. Вечнозеленая толстая елка – это Ирка-Сырок со своей не менее вечной любовью к Григорьеву, тянущейся аж из подготовительной группы логопедического детского сада. А рябиновый факел – это, конечно, сам Сергей, которому одному только и нужна Ксения. Он помогал ей и выслушивал ее откровения абсолютно бескорыстно, ничего не требуя взамен. Она приникла к окну. Мимо продолжали нестись деревья, но ни в одном она не видела себя. Ее нет в этом лесу, ни с Овцами, ни с Сырками. И вряд ли она, Ксения, полное ничто после всего случившегося, посмеет приблизиться к факелу-Сереже.