Феникс
Шрифт:
– Гимнастику пропускаешь, - говорю я.
– Игорь Юрьевич задаст тебе трёпки... Чего такой квёлый?
Владлен отмахивается и нехотя принимается за "нектар". Я отечески интересуюсь происхождением синяка. Владлен сначала хочет отмолчаться, но видя мою бестактную настойчивость, сознается. Оказывается, он подрался! Какой-то мужик решил собственноручно проверить, к какому же все-таки полу принадлежит Владлен. И нахально, при всех, рукой полез к нему в штаны.
– Ну, я и врезал ему...
– отвечает Владлен, опять ставя голову ко мне в профиль.
–
– И ничего он не давал!
– злится Владлен.
– Это уже был другой мужик.
Я вскипаю праведным гневом. С детства ненавижу, когда кучей бьют одного, да еще слабого. Но друг мой сознается, что второй мужик, вернее, парень, к первому не имеет никакого отношения. Просто Владлен "подбивал клинья" к его девушке. Та не только отвергла странные притязания неизвестного пола существа, но и пожаловалась своему кавалеру. И тогда обиженный кавалер... ну, в общем, все понятно.
Я выбрасываю в мусорную корзину пустую баночку из под "нектара", вскрываю другую баночку из нашего скудного пайка и медленно пью студеную родниковую воду.
– Слушай, Владлен, - выжимаю я из себя нехотя, - я хочу, чтобы ты меня правильно понял... Я, конечно, демократ по натуре и убеждениям... и вдобавок твой друг... но в новых условиях жизни я не одобряю твое поведение. Ты уж извини. Хочешь ты или нет, но тебе придется сделать суровый выбор. Либо ты остаешься монахом на всю жизнь, либо... возвращаешься к половой ориентации, данной тебе Богом. Меньше всего мне хотелось бы, чтобы ты ВОСПРИНЯЛА меня как религиозного ханжу, но речь идет ни много, ни мало, как о твоей жизни и смерти. Или ты выходишь замуж, рожаешь детей и живешь счастливо, или, по крайней мере, просто живешь, либо тебя убивают.
Владлен оцепенело слушает меня. А я торопливо заканчиваю:
– В малых изолятах каждая женщина ценится на вес золота. Да что там золота... Она просто не имеет цены! Как, впрочем, и мужчина. Маленькая колония не потерпит никаких транссексуальных штучек и вообще половых переверзий. Для колонии это не просто морально-этический аспект, это вопрос выживаемости вида. Пока мы живем по старым либеральным законом Земли, у нас есть время перестроиться. Но когда появится новый свод законов - типа законов Хаммурапи - всякой половой свободе настанет конец. Можно быть в этом уверенным. И ослушников будут сурово карать.
Не говоря ни слова, Владлен поднимается из-за стола и уходит, весь какой-то подавленный и потрясенный. Я остаюсь сидеть, ругаю себя последними словами за свой противный назидательный тон. Но я искренне хотел помочь товарищу, уберечь от вполне возможной расправы. Как же еще я должен был действовать? Просто люди не любят правды. Правда - вещь хорошая, но она никого не сделала счастливым.
На соседний стул-шезлонг плюхается еще один опоздавший - весельчак и балагур Паша Засохин, довольно-таки горластый мужик. Его голос, как и его идиотский смех, можно было услышать везде и во всякое время.
– Привет, художнику от слова худо!
– гаркает Засохин и ржет довольным смехом; кивнув в сторону удаляющегося Владлена, спрашивает: - Что, поцапались? Слушай, проясни один туманный вопрос... Мы вот тут все гадаем: мужик это или баба?
– А какое вам до этого дело?
– излишне резко и зло отвечаю я.
– Да просто интересно, кто кого трахает: ты ее или она тебя?
Я сидел к нему боком и уже собирался встать и уйти, но задерживаюсь и, не глядя, резко выбрасываю руку в сторону противника и ребром ладони попадаю ему по шее, по адамову яблочку - хрясь! Засохин давится смехом и непроглоченным нектаром, и вместе со стулом опрокидывается наземь. После чего я встаю и спокойно удаляюсь.
Я иду, не оглядываясь, через солдатский плац, прозванный "Марсовым полем", где ребята занимаются строевой подготовкой, и только чутко прислушиваюсь: не бежит ли за мной Засохин, чтобы огреть меня стулом по голове. Но за спиной шума погони не слышно, только несутся в мой адрес глухие проклятья и пожелания моей скорой кончины.
Четко печатая шаг по утрамбованной земле, мимо меня проходят ребята из элитной роты. Они направляются в столовую. Многие из них имеют армейский опыт, но, поскольку мы находимся практически на военном положении, они вновь мобилизованы. Однако "дедов" много не гоняют, а вот новобранцев муштруют по-черному. Впрочем, никакой дедовщины. Здесь с этим строго.
Новобранцы, одетые для военных более чем странно: высокие ботинки, майка, трусы, на голове - разномастные кепки, у некоторых еще гражданские. Они приветствуют своего сержанта, затянутого в камуфляжную форму. "Рядовой Куприянов!
– краснея от натуги, орет замкомроты по строевой подготовке, сержант Ладейщиков.
– Ты от солнца закрываешься или отдаешь честь?! Рядовой Хамзин, деревня... Запомни: не голову прикладывают к руке, а руку к голове! Понял?" - "Ага".
– "Вот я тебе сейчас покажу - "ага"... Третья нога. Отвечать по уставу".
– "Так точно, товарищ сержант!" - "Отставить. Товарищи остались на Земле. Обращаться по новой форме".
– "Слушаюсь, ваше благородие!" - "Ну это ты хватил... Его благородием будешь называть нашего господина капитана или господина есаула... Рота, стой! раз-два... Напра-а-а-ву! Равняйсь! Смир-р-на! Здравствуйте, засранцы!" - "Здравия жела... ем... желаем, господин сержант!" - "Плохо. Кто - в лес, кто - по дрова... А ну-ка дружно еще раз!.." - "Здрав-гав-гав-гав!!!" - "Вот, уже лучше".
Я узнаю разнарядку работ на сегодняшний день, выбираю самый трудный участок (характер козерога), беру орудия труда и иду вкалывать. С остервенением втыкаю лопату в податливую землю и с бездумностью автомата отшвыриваю от себя вынутый грунт. Так продолжается до обеда. После обеда энтузиазм мой угасает и во время одного из "перекуров", сбегав в корабль за альбомом, сажусь на кучу земли и рисую блиц-портреты полуобнаженных женщин и мужчин. Я рисую и раздаю портреты людям, им нравятся мои работы, и они становятся столь признательны и любезны, что не ропщут, в том смысле, что вот мы вкалываем, а всякие там "худо" прохлаждаются с карандашиком в руке.
Я так увлекаюсь своей привычной для меня работой, что не слышу, как незаметно подкрался десятник.
– Так-так, - говорит он мне в самое ухо, я подпрыгиваю.
– Сачкуем, значит. Бумагу мараем, значит. А работать, значит, будет Александр Сергеевич.
– Какой Александр Сергеевич?
– растерянно спрашиваю его.
– Пушкин!
– рявкает десятник, чуть ли не плюя мне в лицо; его металлические зубы хищно клацают возле моего носа.