Феномен Солженицына
Шрифт:
Простите.
Ваш П. Столыпин.
Прочитав это письмо, я был потрясён.
Что я знал о Столыпине до того, как прочёл этот его ответ Толстому? Знал, что такое столыпинский вагон. Слышал о том, что такое «столыпинский галстук». Вертелись в голове куплеты, которые распевал в годы так называемой столыпинской реакции товарищ юности моего отца знаменитый одесский куплетист Зингерталь:
У нашего премьера
Ужасная манера
На шею людям галстуки цеплять…
Но прочитав ответ Столыпина Толстому, я был поражён не только тем, что фигура Столыпина предстала предо мной совершенно в новом свете.
Что Столыпин был человек незаурядный – это я понимал и раньше: не зря же так хотел добыть его письмо и потратил на это столько усилий.
И вдруг оказалось, что на самом деле прав-то был не он, а Столыпин!
В свете – именнов свете– этого столыпинского письма совершенно по-новому открылись мне многие последующие события нашей истории. Словно мощный луч прожектора осветил их и открыл мне истинное их значение. Я вдруг вспомнил, что Сталин, обосновывая необходимость и правильность политики коллективизации, ссылался на психологию русского крестьянина, в сознании которого – прочное, веками въевшееся убеждение, что земля – ничья, что она – Божья.
Коротко говоря, в трагической фигуре Столыпина я вдруг увидел последний, может быть, шанс России стать нормальной страной.
Особенно, помню, поразила меня в ответе Столыпина Толстому его фраза:…
Поверьте, что, ощущая часто возможность близкой смерти, нельзя не задумываться над этими вопросами…
Петр Аркадьевич родился в 1862 году, а свой ответ Толстому писал в октябре 1907-го. Было ему тогда, стало быть, всего навсего сорок пять лет. Не такой вроде возраст, чтобыощущать возможность близкой смерти. Но за год до этого уже был взрыв на Аптекарском острове, во время которого он чудом уцелел. (От взрыва жестоко пострадала его дочь.)
Но и не только в предчувствии близкой смерти было тут дело. В другой фразе того же письма – о том, что его вынесла наверх волна событий, «вероятно, на один миг», и этот миг он хочет по мере сил использовать на благо людей, – ясно прочитывается понимание, что довести начатые им реформы до конца ему ВСЁ РАВНО НЕ ДАДУТ.
Так ясно понял я всё это позже, когда узнал про Столыпина больше, чем знал, когда впервые читал поразивший меня его ответ Толстому.
Прочитав его, я стал жадно искать всё, что можно было тогда найти и прочесть про Столыпина: про его реформы, про его жизнь, про то, как и при каких обстоятельствах этаего жизнь так трагически оборвалась. Ну и, естественно, особый интерес вызвала у меня фигура его убийцы. Не потому, что она (эта фигура) так уж меня интересовала самапо себе, а потому, что я хотел понять: КТО остановил столыпинские реформы, перечеркнул этот последний шанс России стать нормальной страной? Менее всего меня интересовало, что за человек был этот Дмитрий Богров, – храбрецом он был или трусом, героем или предателем. Мне было важно понять, КТО СТОЯЛ за этим Богровым, ОТКУДА направлен был этот, сразивший Столыпина, его выстрел.
В поисках ответа на этот вопрос мне помог случай.
Мой друг Иосиф Шкловский однажды познакомил меня со своим приятелем, довольно известным историком Ароном Яковлевичем Аврехом. С легкой руки Иосифа я довольно скоро стал запросто звать его Ароном, хоть был он (как, впрочем, и сам Иосиф) существенно – лет на десять – меня старше.
Жил Арон в доме напротив нашего. После перенесенного тяжелого инфаркта завел собаку (таково было предписание лечащего врача: с собакой – хочешь, не хочешь, – надо гулять), а поскольку мне тоже надо было три раза в день выгуливать моего Бульку, мы стали выходить на эти собачьи прогулки вместе. Псы наши то и дело вгрызались друг вдруга, растаскивать их было не просто, и вскоре мы стали встречаться и гулять без собак. Ну и, естественно, разговаривать – обсуждать все литературные и политические новости. И вот тут-то и выяснилось, что темой докторской диссертации Арона и даже – более того! – главным, чуть ли не единственным предметом всех его исторических
Беседы с Ароном об исторической роли Столыпина особого интереса у меня не вызывали: его точка зрения, как мне показалось, мало чем отличалась от ортодоксальной советской. Он утверждал, что из столыпинских реформ все равно ничего бы не вышло. И не только потому, что его – так или иначе – все равно бы ОСТАНОВИЛИ, а прежде всего потому, что сама идея этих реформ была ущербна.
Когда он заводил эту обычную свою шарманку, я слушал его вполуха. Меня в этих наших беседах интересовало только одно: Богров. Кем он был? Что подвигло его на убийство премьера? Кто за ним стоял?
И вот тут, – надо отдать Арону должное, – я узнал много для себя нового и интересного. Какими бы ортодоксальными ни были концепции моего ученого собеседника, историк он все-таки был настоящий: всё, что так или иначе было связано с темой его докторской, знал досконально.
Об убийце Столыпина, – объяснил он мне, – существует огромная литература. И вся она довольно отчетливо делится на два периода: дореволюционный, начавшийся на другой день после его рокового выстрела, и – советский. Советский период освещения этой темы практически завершился в конце 20-х годов.
В литературе о каждом из этих периодов тоже можно проследить две версии в объяснении мотивов покушения.
Все, как он выражался в своейственной ему ортодоксально советской манере, буржуазные историки, от либералов до крайних черносотенцев, были уверены, что Столыпина убил агент охранки. В революционной печати – в основном эсеровской и анархистской – такого единодушия не было. Напротив, тут мнения резко разошлись. Одни склонялись к тому, что да, действительно, Богров был агентом охранки. Другие же (таких было большинство) с упорством доказывали, что убийцей премьера был идейный революционер,пожертвовавший собой для блага народа. Поскольку в свете выявившихся фактов отрицать связь Богрова с охранкой было невозможно, они уверяли, что вступил он в эти свои рискованные отношения с жандармами именно для того, чтобы, обманув их доверие, осуществить свой революционный акт.
Через несколько дней после убийства премьера в Государственной Думе – по настоянию нескольких фракций – был сделан запрос, в котором виновными в совершении этого преступления, во всяком случае причастными к нему, прямо назывались весьма высокие должностные лица: генерал-лейтенант Курлов, полковник Спиридович, подполковник Кулябко и камер-юнкер Веригин. По этому запросу была создана специальная комиссия под председательством тайного советника, сенатора Максимилиана Ивановича Трусевича. Доклад Трусевича был заслушан в первом департаменте Государственного Совета. Вывод комиссии был однозначен: все названные лица были признаны виновными – поменьшей мере в преступной небрежности. Однако никто из них не был предан суду. Дело было прекращено, и для Курлова, Спиридовича и Веригина было оставлено без всякийпоследствий. Кулябко, вина которого была доказана совершенно, отделался тем, что был отстранен от службы.
Царь, как известно, Столыпина не любил, даже на похороны его не пришёл, а В. Н. Коковцеву, объявляя ему о назначении на освободившийся пост премьера, сказал: «Надеюсь,вы не будете заслонять меня, как это делал ваш предшественник».
П. Н. Милюков – как-никак, профессиональный историк – сказал (не в кулуарах, а публично, в печати) о Столыпине, что, «призванный спасти Россию от революции, он кончил ролью русского Фомы Бекета». Фома (Томас) Бекет – канцлер английского королевства и архиепископ Кентерберийский, друг и приближённый короля Генриха Второго, сильно раздражал монарха крайней независимостью своих суждений, а иногда и поступков. Это своё раздражение король не мог скрыть, и однажды оно выплеснулось в такой – неосторожной – его фразе: «Почему никто из моих трусливых придворных не хочет избавить меня от этого беспокойного попа!» Четыре рыцаря приняли эту королевскую реплику как руководство к действию, и Бекет был убит ими на ступенях алтаря.