Феномен Солженицына

Сарнов Бенедикт Михайлович

(Там же. Стр. 319–320)…

В первый раз,в первый развыхожу на бой в свой полный рост и в свой полный голос…

Для моей жизни – момент великий, та схватка, для которой я, может быть, и жил…

Не то ли время подошло, наконец, когда Россия начнёт просыпаться? Не тот ли миг из предсказаний пещерных призраков, когдаБирнамский лес пойдёт?..

(Там же. Стр. 344)

Вот оно где – героическое-то начало!

Я это говорю без иронии, хотя подбор этих выбранных и выстроенных в одну линию отрывков был, конечно, затеян мною не без некоторого иронического умысла.

Но ирония эта направлена не на силу и мощь, и не на

избыточность энергии заблуждения, которой он так щедро был наделен.

Как бы без неё, без этой избыточной энергии он стал тем, кем стал? Как бы мог без неё в лагере, где писать было нельзя (да и нечем), затверживать, заучивать на память многие тысячи стихотворных, а потом и прозаических строк? И потом, в ссылке, когда уже была у него возможность их записать, создавать для написанного всякие хитроумныетайники, – мастерить фанерные ящики с двойным дном, расклеивать, а потом снова склеивать переплеты книг, чтобы прятать в них свои странички, исписанные мельчайшими, чуть ли не микроскопическими буковками? И потом, уже не в ссылке, а на свободе, уносить куда-то и прятать чуть не каждую только что написанную страницу, не имея возможности обозреть целиком весь создаваемый им текст? А потом, уже встав во весь рост, войти в открытое противостояние, в единоличную схватку с могучей ядерной державой?

Где же тут повод для иронии?

Повод этот, – повторю ещё раз, – не в том, что этой, никогда его не покидавшей энергии было у него в избытке, а в том, что ему, – и этим он и отличается от Толстого, –и в голову не могло взбрести, что эта ведущая, направляющая и поддерживающая его вера в свою миссию, в свое особое предназначение, – не что иное, как ЗАБЛУЖДЕНИЕ. Тоесть – САМООБМАН….

Энергия заблуждения– замечательный термин, с предельной ясностью раскрывающий формулу «весь мир погибнет, если я остановлюсь», и проливающий яркий свет на все творчество Толстого и на вопрос о его стимулах. Недаром он не ответил в письме к А. А. Толстой по существу, а только заявил, что «этого не надо говорить и думать». Он вовсе не хочет знать истины: живем ли мы и работаем «как белка в колесе» или нет.

В записной книжке Толстого есть рассуждение о философских системах и истинах: «Толпа хочет поймать всю истину, и так как не может понять её, то охотно верит. Гёте говорит: истина противна, заблуждение привлекательно, потому что истина представляет нас самим себе ограниченными, а заблуждение – всемогущими. – Кроме того, истинапротивна потому, что она отрывочна, непонятна, а заблуждение связанно и последовательно»… На фоне этой записи термин «энергия заблуждения» звучит полнее и определеннее. Для творчества ему нужна не энергия разума, не энергия истины («истина представляет нас самим себе ограниченными»), а энергия заблуждения. Процесс его творчества строится не на пафосе истины, а на пафосе обладания миром…

(Б. Эйхенбаум. О прозе. Л. 1969. Стр. 86–87)

У Солженицына не только процесс творчества, но и весь стиль его жизненного поведения тоже строится на «пафосе обладания миром». Но для него это – не ЗАБЛУЖДЕНИЕ, не САМООБМАН, а – ИСТИНА.

Вот он рассказывает о своей схватке с «чёртовой дюжиной» большого Секретариата Союза писателей СССР:…

…Я торжественно встал, раскрыл папку, достал отпечатанный лист и с лицом непроницаемым, а голосом, декламирующим в историю, грянул им своё первое заявление…

Они уже стояли в боевых порядках, но прежде их условного знака – я

дал в них залп из ста сорока четырёх орудий, и в клубах дыма скромно сел…

Смяты и наши стройные ряды, они сбивают и мой план боя…

Я подымаюсь, вынимаю свои листы и уже не исторически-отрешённым, но свободнеющим голосом драматического артиста читаю им готовые ответы…

Они поражены. Вероятно, за 35 лет их гнусного союза – это первый такой случай. Однако прут резервы, второй эшелон, прёт нечистая сила!..

Я встаю и выхватываю следующие листы. И уже всё более свободно и всё более расширительно, сам определяя границы боя, уже не столько на их вопросы, сколько по своему плану, я гоню и гоню их по всему бородинскому полю до самых дальних флешей.

И – тишина, рассеянность, растерянность, неопределённость наступают в пространстве. И с фланга идут чьи-то ряды…

Враг растерян, никто не просит слова, и вопросов уже нет. Что такое? Да не есть ли это победа?.. Ещё немножко, ещё немножко им продержаться! Да где же имперские резервы?.. Там и здесь поднимаются из-под копыт…

И вот она, чёрная гвардия! – Корнейчук (разъярённый скорпион на задних ножках)! Кожевников! И на белых конях – перемётная конница Суркова! И дальше, и дальше, из глубины – новые и новые твердолобые – Озеров, Рюриков…

И сколько их? Конца нет их перечню!..

Они видят упущенный свой жребий. Стиханья нет затверженному шагу, обрыва нет заученным фразам. Враги заполнили всё поле, всю землю, весь воздух! Поле боя останется за ними. Мы как будто были смелей, мы всё время атаковали. А поле боя – за ними…

Бородино. Нужно времени пройти, чтобы разобрались стороны, кто выиграл в тот день…

(Там же. Стр. 183–185)

Эта эйфория, эта упоенность собой и сама по себе исключительна. Но более всего тут поражает не то, что он так чувствует и так видит, так – с откровенным самолюбованием – представляет себя в решающие минуты схватки, а то, что эта владеющая им энергия заблуждения не угасает, не умаляется даже и потом, когда всё это уже в прошлом и, казалось бы, могло и даже уже должно было эту эйфорию сменитьотрезвление.Может быть, даже и какая-то толика самоиронии.

Даже сравнение с Бородинским боем, одним из самых знаковых событий в истории России, тут для него – не метафора, не фигура речи, а точное, адекватное выражение того,как он видит, как понимает смысл происходящего и свою роль в этом историческом (действительно историческом) действе. Видит не только в самый момент схватки, что было бы ещё понятно («Есть упоение в бою…»), но даже и сейчас, когда, спустя время, он об этом рассказывает.

Чтобы было уже совсем ясно, ЧТО я имею в виду, для полной наглядности приведу рассказ другого писателя, оказавшегося – примерно в то же время – в сходной ситуации:…

Партийный следователь зачитал постановление парткомиссии, мерзкое во всех отношениях… Демократично поинтересовались – не желаете ли высказаться напоследок?

«Я, наивный поц, вообразил, что где-то рядом стоит История. И размахнулся на длинную, убедительную, убийственную по отношению к оппонентам из Спилки письменников речь». Не лишенную иронии и сарказма.

Первый секретарь райкома прервал эту изящную филиппику через пяток минут – «Не в этом дело… Дело в том, что вы имеете собственное мнение, а оно расходится с линией…» Исключили единогласно, рук не поднимали, просто покивали в ответ на: «Есть предложение исключить».