Феномен Солженицына
Шрифт:
Можно было бы, наконец, написать более или менее развернутое послесловие, в котором автор изложил бы свой взгляд – уже не художника, а историка и политолога, – на исторические события, не уложившиеся в рамки его повествования. И даже высказать при этом свои прогнозы на дальнейшее их развитие в более или менее отдаленном будущем.
Солженицын избрал свой способ решения этой проблемы. Способ беспрецедентный, не имеющий никаких аналогов в истории мировой художественной литературы….
Много лет назад эта книга (1914–1922) была задумана в двадцати Узлах, каждый по тому. В ходе непрерывной работы с 1969-го материал продиктовал иначе.
Центр тяжести сместился на Февральскую революцию. Уже и «Апрель Семнадцатого» выявляет вполне ясную картину обречённости
К тому же и объём написанного и мой возраст заставляют прервать повествование.
Но для тех последующих Узлов я всё же представляю читателю конспект главных событий, которых нельзя бы обминуть, если писать развёрнуто. (Для Семнадцатого года ониразработаны в значительной подробности, также и с обзором мнений; затем – схематично.)
Сюжеты с вымышленными персонажами я вовсе не включаю в конспект.
(А. Солженицын. Красное Колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого. Вермонт – Париж. 1991. Стр. 1)
Решение это, по правде сказать, ошарашивает.
Мыслимое ли это дело – представить шестнадцать Узлов (шестнадцать полновесных исторических романов!) в виде конспекта? Да ещё исключив из этого конспекта все сюжеты с вымышленными персонажами?
Попробуйте, например, представить себе конспект главных событий «Хождения по мукам», из которого исключены все сюжеты с вымышленными персонажами – Катей, Дашей, Телегиным, Рощиным… Что в этом случае осталось бы от этого – тоже ведь исторического – романа?
Но может быть, Александр Исаевич вовсе даже и не рассматривает свои Узлы как серию исторических романов? Может быть, это явление принципиально иного жанра? Как, скажем, «Архипелаг ГУЛАГ», в котором изначально не было никаких вымышленных персонажей, но который автор, тем не менее, относил к разряду литературыхудожественной.
«Опыт художественного исследования», – так было об этом сказано в подзаголовке к названию этой самой знаменитой его книги.
Тут, правда, этот эпитет звучал не как претензия на утверждение высоких художественных достоинств книги, а скорее, как оправдание. Да, дескать, исследование, но не научное, а художественное. А художник имеет право не только на домысел, но даже и на вымысел. Поэтому уж не взыщите, если обнаружатся в этой книге какие-то фактические неточности и даже ошибки. (Такой же, заранее как бы оправдывающийся тон вносило в этот подзаголовок и начальное его слово: «Опыт». Не исследование, значит, а только опыт, то есть попытка исследования).
В подзаголовке к «Красному Колесу» жанр будущей эпопеи обозначен тоже весьма туманно: «Повествование в отмеренных сроках».
Какое повествование? Историческое? Или художественное?
Очевидно, автор и сам затрудняется точно это определить.
Но всякий раз, когда его об этом спрашивали, – а спрашивали его об этом постоянно, – он не уклонялся от прямого и ясного ответа….
– Вы, пожалуй, являетесь тут зачинателем. Вы одновременно действительно историк, не перестающий быть художником. Я думаю, у вас выработалось отношение к этой двойственности… Быть художником, но и не нарушать исторической правды.
Я даже думаю, что в условиях, когда так похоронено наше прошлое и затоптано, у художника больше возможностей, чем у историка, восстановить истину… В работе над «Мартом» я использовал несколько сот книг, статей, воспоминаний, все я их перечитал. Мои Узлы кажутся как будто бы объёмными, в «Октябре» больше тысячи страниц, но это заменяет десятки, если не сотни тысяч страниц, мною прочитанных. Было очень много частных свидетельств, и почти совершенно отсутствуют обобщающие работы. Французскаяреволюция изъезжена исследованиями вдоль и поперёк, и существуют сотни трудов самого общего характера. У нас, по российской революции, таких обобщённых трудов, особенно по Февральской, нет. Значит, я заменяю огромный исторический
Тут важно обратить внимание вот на какой момент.
Конечную цель всех этих своих гигантских усилий Александр Исаевич видит не в том, чтобы дать свою версию, свою интерпретацию, свое объяснение разворота исторических событий, а в том, чтобы ОТКРЫТЬ ИСТИНУ. До сей поры никому не ведомую, но ему уже известную, которую он вот сейчас нам и откроет. И роль художника поэтому, при всей её исключительной важности, тут все-таки –вспомогательная.Она только помогает восстановить те провалы национальной исторической памяти, которые связаны с отсутствием (истреблением) прямых документальных свидетельств, то естьзаменитьэти недостающие свидетельства.
Такую же –вспомогательную –роль призваны играть в его повествовании и вымышленные персонажи. Без них, к сожалению, не обойтись, но они тут – не главные:…
…У меня вымышленных персонажей сравнительно немного. Все остальные – истинные исторические лица. Иногда самые крупные, иногда совсем незаметные, но мною точно установлено, что они были, на каком-то там маленьком месте они существовали. Я пошёл по линии непридумывания персонажей. Вымышленные персонажи вот для чего нужны: они дают нам личный контакт, дают нам возможность почувствовать, что, несмотря на все великие исторические события, – личная жизнь-то течёт. Всё так же происходят личныечеловеческие драмы, и трагедии, и радости. Но я не вставлял в каждое историческое событие какого-то случайного наблюдателя, как Пьер Безухов бродит без толку по Бородинскому полю. Не так, – я просто беру историческое лицо, которое там действовало, его беру – и пытаюсь его психологию вскрыть, на основе его языка, документов, его биографии… А если я брал историческое лицо, но почему-либо должен был немного изменить его биографию или немного изменить его обстоятельства, тогда я и не оставлял его истинное имя. Это, например, весьма знаменитый в русской истории инженер Пальчинский, расстрелянный потом в 1929 году. Это писатель Фёдор Крюков, умерший в 1920. Это генерал Свечин, расстрелянный в 1937 году в Советском Союзе. Когда я их беру и немножко меняю, то я тоже меняю им что-нибудь: или фамилию, или имя, или отчество. Это даёт мне чуть большую свободу. Но в основном, – всех главных действующих лиц, и царскую семью, и великих князей, и всех министров, всех главных деятелей Временного правительства, всех главных деятелей Совета рабочих депутатов, – я всех даю точно с их биографиями, с их подробностями, с их действиями, – так, как оно было.
(Радиоинтервью о «Красном Колесе» для «Голоса Америки». Кавендиш, 31 мая 1984. Там же. Стр 255–256)
В конспекте, заменившем шестнадцать незавершенных Узлов «Красного Колеса», Солженицын отказывается от ВСЕХ этих прерогатив художника. Тут вообще нет никаких сюжетов и никаких персонажей – ни вымышленных, ни исторических. Просто перечень – по дням, по часам, иногда чуть ли не по минутам – событий и фактов.
Ни один из известных нам художников слова никогда не решался и не решился бы на такое.
Всё это наводит на мысль, что свой художественный дар Солженицын рассматривал лишь как ОДНУ – и, пожалуй, даже не главную – ипостась своего жизненного предназначения. *
В одном из своих публичных выступлений Солженицын короткой пренебрежительной репликой перечеркнул историософию Л. Н. Толстого. Тот, мол, утверждал, что не властители стран и народов, – императоры, цари, президенты, – управляют событиями и определяют ход исторического процесса. А вот Двадцатый век показал нам, чтоименно они.