Фэнтези или научная фантастика? (сборник)
Шрифт:
Одуванчики. Откуда она знает, что это такое?..
Она запела от восторга. Она была явно довольна, она обняла меня за шею и легонько стукнула лицевым щитком своего шлема о лицевой щиток моего.
– Т-ы по-ймеж, – сказала она, и это была высочайшая форма доверия.
Мы сидели в Деллиной комнате.
– Ш-ли сы-орок мы-шей, – выговаривала Делла. – Нес-ли сы-орок гро-шей…
Кто такие мыши и что такое гроши, я объяснил ей заранее.
Вошло Нелли. Повело ручной антенной; робот-техник тут же свесился
– Скажите мне, Нелли, – попросил я, – мне показалось, что потребление энергии выросло раза в полтора? Это что, сезонное?
– Состояние генератора позволяет, – Нелли смотрело на меня большими, в венчиках изогнутых ресниц, глазами. – Прогноз – благоприятный.
– Дыве мыши поплош-ше, – выговорила тина-Делла почти без усилия, – нес-ли по дыва грош-ша…
Я смотрел на нее. Она делала успехи; она была легко обучаема, прямо как воск. Но почему-то и забавная скороговорка, и стихи великого поэта в ее устах звучали одинаково – как будто смысл их, или смыслы, давно были разгаданы ею, давно прочитаны и не представляли интереса.
Я учил ее изречениям и афоризмам. Она повторяла – все чище и чище. Прилежно, чтобы сделать мне приятное; она взрослела на глазах. Может быть, потому, что по-настоящему взялась учить меня?
«Ты по-ймеж».
Мы выходили на поверхность. Мы работали и гуляли; всякий раз за ужином тан-Глостер молчал, никак не комментируя происходящее.
Она говорила со мной на языке постояльцев. Она улыбалась, рисовала узоры, рисовала какие-то цветные пятна, рисовала, как ребенок, будто разом забыв все, чему я ее учил; я хмурился и следил за ее губами. Пытался вслушиваться. Иногда впадал в некое подобие транса; мне казалось, что я лечу в светлый колодец, и миллионы добрых глаз глядят на меня из этого света…
Мне казалось, что я вот-вот прорву пелену, застилающую мой мозг. Научусь думать, как она, и ощущать, как она. Со стороны увижу свой кокон – место, где я прозябал тридцать пять оборотов моей жизни…
Тем временем энергопотребление в имении возросло настолько, что включились программы интерьера. В теплых комнатах пахло хвоей и морем; потолки сделались голубыми и засветились, а по ночам на них проступали земные звезды. Лежа в своей комнате без сна, я мог следить за перемещением светил, за искоркой пролетающего спутника, мог слушать пение цикады…
Иногда по звездному небу проносился, как летучая мышь, робот-техник. Фильтр в углу комнаты давно заменили, но он по старой памяти проверял его, убеждался в исправности – и так же бесшумно исчезал.
Однажды ночью я никак не мог заснуть: невыносимо трещали цикады. Я сел на постели и потянулся к пульту управления; я хотел сделать их потише, но вместо этого затронул какую-то неведомую мне функцию. Звезды над моей головой дрогнули – и понеслись, размазываясь в пространстве.
У меня закружилась голова. Я вцепился в край постели, чтобы не упасть; звезды летели, оставляя светящиеся дорожки, и вдруг мне показалось,
Вот оно. Вот.
Слова приходили сами – диктовались; я взял этюдник и стал записывать их. Я написал много-много рифмованных строчек. Помню эйфорию; помню, я был как замечательный сложный прибор, впервые за много столетий подключенный к источнику энергии…
Я понял. Я понял. Я знал.
Утром мы с тина-Деллой стояли на высокой скале, похожей на трамплин, и между нами был этюдник. Она всматривалась в мое лицо, безошибочно отмечая случившуюся со мной перемену.
Наше молчание становилось… нет, не натянутым. Но после такого молчания нельзя было заговорить о незначительном; тина-Делла понимала это лучше меня. Она зазвучала.
Она выпевала последовательности звуков, сочетания, даже аккорды – не знаю, как это у нее получалось; я каким-то образом знал, что она задает вопрос. И что я во что бы то ни стало должен ответить правильно…
И я ответил.
Тина-Делла не пришла к завтраку и не пришла к обеду. Постоялка сидела в своем кресле, больше обычного сморщившись, ощетинившись антеннками.
Я заперся у себя в комнате. Я вслух повторял слова, носившие, как мне казалось, отблеск посетившего меня понимания; с каждым новым повторением они делались все искусственнее и все бесцветнее, и наконец оказались тем, чем и были всегда – затейливыми, милыми, складными стишатами.
Время шло.
Моя ученица явилась почти перед самым ужином; в руке у нее был распечатанный рисунок.
Она протянула его мне без единого слова.
На рисунке был тот самый склон, где когда-то – на рисунке Деллы – рос большой каштан и зеленела трава. Теперь там лежала серо-бежевая пыль и вертелись смерчики. И темнели, тщательно прорисованные, отпечатки рифленых подошв.
– Вам лучше уехать, – сказал тан-Глостер.
В его кабинете было тепло. Обогреватель работал вполсилы. По темно-красному экрану пробегали тени – иногда мне казалось, что я вижу летящую чайку.
– Вам лучше уехать, – повторил хозяин. Он вовсе не казался суровым. Наоборот – кажется, он мне сочувствовал.
– Я не смог, – сказал я.
– Это выше ваших сил. Попытка была обречена с самого начала. Вам ее никогда не понять.
– Почему? Почему так?..
Тан-Глостер поморщился. В его глазах я увидел тень знакомого напряжения – почти так же смотрела Делла, пытаясь объяснить нечто, остававшееся превыше моего понимания.
– Я заплачу вам за полный срок, – сказал тан-Глостер. – И дам отличное рекомендательное письмо. С таким письмом вы быстро отыщете хорошее место.
– Мне казалось, что еще немного…
Он отвернулся к обогревателю, как будто один мой вид причинял ему боль.
– Я не хочу уезжать, – сказал я. – Разве она не хочет… хотя бы со мной попрощаться?