Феррагус, предводитель деворантов
Шрифт:
— Это все вы, сударь, вы сгубили её своими причудами.
— Да замолчите же! — сказал Жюль, пытаясь заткнуть ей рот платком, но вдова кричала:
— Спасите! Спасите! Убивают!
В эту минуту в комнату вошла Клеманс, увидела мужа, вскрикнула и убежала.
— Кто вернёт мне дочь? — воскликнула вдова после длительного молчания. — Вы убили её!
— Но что случилось? — рассеянно спросил г-н Жюль, подавленный тем, что жена узнала его.
— Читайте, сударь, — крикнула старуха, заливаясь слезами. — Найдётся ли на свете такая рента, чтобы утешить в подобном горе!
«Прощай, матушка! Завещаю тебе все, что имею. Прости меня завсе пригрешения и запоследнее горе, что причиняю тебе, накладывая насебя руки. Анри, которого я люблю больше себя самой, сказал, что я виновата в его несчастье, он оттолкнул меня, и я потеряла всякую надежду на примирение, ивот поэтому
Ида ».
— Передайте это письмо господину де Функалу, тому господину, что в соседней комнате. Только он может спасти вашу дочь, если ещё не поздно, — сказал Жюль и поспешил скрыться, словно был виновен в преступлении.
Ноги его дрожали. Никогда ещё кровь таким горячим, обильным потоком не приливала к его сердцу, никогда ещё она с такой необычайной стремительностью не разливалась по всему его телу. Самые противоречивые мысли сталкивались в его мозгу, но над всеми преобладала одна: он подло поступил с той, кого любил больше всего на свете. Он был не в силах заглушить укоры своей совести, которая, после всего совершённого им, с такой ясностью твердила ему то же самое, что ещё раньше, даже в часы самых мучительных сомнений, нашёптывала ему любовь. Он проблуждал по Парижу большую часть дня, не смея вернуться домой. Этот честный человек дрожал при мысли о том, как посмотрит он в безупречно чистые глаза не понятой им женщины. Нет единой мерки, которой люди измеряют свою вину, и то, что одному может показаться незначительным житейским проступком, другому, человеку с чистою душой, представляется подлинным преступлением. Само слово «чистота» не полно ли небесной музыки? И малейшее пятнышко на белом одеянии девственницы не так ли оскорбляет взоры, как и грязные лохмотья нищего? Различие здесь столь же неопределённо, как и различие между несчастьем и ошибкой. Бог устанавливает меру для раскаяния, не разделяя его по степеням, — он требует полного покаяния, и потому искупить одно прегрешение все равно что искупить целую грешную жизнь. Размышления эти подавляли Жюля всей своей тяжестью, ибо страсть так же сурова в своих обвинениях, как и человеческие законы, но судит правильнее: разве не опирается она на свою особую совесть, непогрешимую, как инстинкт? Жюль возвратился домой в отчаянии, бледный, угнетённый сознанием своей вины; но радость, которую он ощущал при мысли о невинности жены, вырывалась наружу против его воли. Дрожа от волнения, вошёл он в спальню. Клеманс лежала в постели, её лихорадило; он сел около неё, взял её руку и поцеловал, обливая слезами.
— Ангел мой милый, — сказал он ей, когда они остались вдвоём, — ты видишь, как я раскаиваюсь!
— В чем? — отозвалась она.
Проговорив эти слова, она склонила голову на подушку, закрыла глаза и замерла в неподвижности, с материнской, ангельской чуткостью скрывая свои страдания, чтобы не напугать мужа. В этом сказалась она вся. Молчание длилось и длилось. Жюль, думая, что Клеманс заснула, пошёл расспросить Жозефину о здоровье её хозяйки.
— На барыне лица не было, когда она вернулась, сударь. Мы ходили за доктором Одри.
— Был он? Что сказал?
— Ничего, сударь. Он словно был озабочен, не позволил никого пускать к барыне, кроме сиделки, и обещал, что зайдёт ещё вечером.
Жюль тихонько вернулся к жене, сел в кресло у постели и сидел не шевелясь, жадно ловя взор Клеманс; стоило ей приоткрыть глаза, как тотчас же они встречались с глазами Жюля, и сквозь её отяжелевшие веки навстречу его взгляду устремлялся нежный взгляд, полный страсти, без тени упрёка или горечи, взгляд, который, словно огненная стрела, поражал сердце мужа, великодушно прощённого и неизменно любимого этим существом, которое он убивал. Смерть стояла между ними — оба с одинаковой ясностью предчувствовали её. Из глаз их струилась от одного к другому одна, общая тоска, как прежде сердца их нераздельно, неразличимо сливались в общей любви. Никаких расспросов, все было ясно и неотвратимо. Беззаветное великодушие — у жены, ужасные угрызения — у мужа; и у каждого в душе один и тот же призрак близкой развязки, одно и то же чувство обречённости.
Была минута, когда, думая, что жена заснула, Жюль нежно поцеловал её в лоб, долго-долго смотрел
— Господи, сохрани мне этого ангела, дай искупить мне мой грех перед ней долгим поклонением… Как дочь, она полна святого величия, как жена… но разве определишь это словом?
Клеманс открыла глаза, они были полны слез.
— Не мучай меня, — сказал она ему слабым голосом.
Наступил вечер, пришёл доктор Одри и попросил мужа удалиться на время осмотра. Когда доктор вышел к Жюлю, тот не задал ему ни единого вопроса, он понял все с первого взгляда.
— Созовите консилиум из врачей, которым вы доверяете, я могу ошибаться.
— Но, доктор, скажите все. Я — мужчина и найду в себе силы выслушать правду, к тому же мне чрезвычайно важно её знать, так как придётся кое с кем свести счёты…
— Госпожа Демаре перенесла смертельное потрясение, — ответил врач. — Усилившиеся душевные страдания осложняют её тяжёлую болезнь; вдобавок состояние больной ухудшилось из-за её неосторожности: ночью она вставала с постели и ходила по комнате босиком; я запретил ей выходить из дому, она же отправилась вчера куда-то пешком, а сегодня в экипаже. Она сама себя погубила. Впрочем, моё суждение нельзя считать непреложным — молодость, поразительный нервный подъем… Возможно, следует рискнуть всем, раз ничего другого не остаётся, — прибегнуть к некоторым сильно действующим средствам; но я не решусь их прописать, я даже не посоветую обратиться к ним, а на консилиуме буду возражать против них.
Жюль вернулся к жене. Одиннадцать дней и одиннадцать ночей не отходил он от постели жены, только днём разрешал он себе немного подремать, прислонясь головою к кровати. Никогда никто ещё не проявлял такой ревнивой заботливости и такой властной преданности, как Жюль. Он не допускал, чтобы кто-либо оказывал даже самые незначительные услуги его жене; он, не отпуская, держал её за руку и, казалось, таким путём хотел влить в неё жизнь. Он пережил часы тревоги, мимолётные радости, счастливые дни, улучшения, кризисы — словом, все ужасные отсрочки, даваемые смертью, которая медлит, колеблется, но в конце концов поражает. Г-жа Демаре все время находила в себе силы улыбаться мужу; она скорбела о нем, чувствуя, что скоро он осиротеет. То была двойная агония, агония жизни и любви; но жизнь, уходя, слабела, а любовь все возрастала. Наступила страшная ночь, когда Клеманс металась в бреду, как это бывает перед смертью у всех молодых существ. Она говорила о своей счастливой любви, об отце, она рассказывала о признаниях своей матери на смертном одре и об обязанностях, которые та на неё возложила. Она боролась не во имя жизни, а во имя страсти, с которой не хотела расставаться.
— Боже, — молила она, — не допусти, чтобы он узнал, как я жажду умереть с ним вместе!
Жюль в это время, не в силах выдержать тяжёлое зрелище, вышел в соседнюю гостиную и не слышал о её желании, а то бы он его исполнил.
Когда кризис прошёл, к г-же Демаре вернулись силы. На другой день она снова стала прекрасной, спокойной; она разговаривала, в ней пробудились надежды, она принарядилась, как принаряжаются больные. Затем она пожелала, чтобы её оставили одну на целый день, и с такой настойчивостью просила мужа уйти, что он не мог ей отказать, как нельзя отказать ребёнку. Впрочем, Жюлю самому необходимо было иметь этот день в своём распоряжении. Он направился к г-ну де Моленкуру, чтобы потребовать у него условленного между ними смертельного поединка. С великими трудностями добрался он до виновника своих несчастий, — все же видам, узнав, что дело касается вопроса чести, и подчиняясь предрассудкам, которыми всегда руководился в жизни, провёл Жюля к барону. Войдя, г-н Демаре стал искать глазами г-на де Моленкура.
— Да, это он и есть, смотрите! — сказал командор, указывая на какого-то человека, сидевшего в кресле у камина.
— Господин Демаре… А кто это такой? — спросил умирающий разбитым голосом.
Огюст совершенно потерял способность, без которой нельзя жить, — память. При виде его Жюль отступил в ужасе. Он не мог узнать изящного молодого человека в существе, которому, по выражению Боссюэ, ни на одном языке не нашлось бы имени. Это был воистину какой-то труп — кожа да кости — с седыми волосами, с морщинистым, увядшим, иссохшим лицом, с неподвижными белесыми глазами, с безобразно отвисшей челюстью, как у помешанных или как у распутников, умирающих от излишеств. Ни следов разума во взгляде, в очертаниях лба, ни кровинки в лице. Словом, это было какое-то съёжившееся, истаявшее существо, доведённое до того состояния, в каком находятся музейные уродцы, хранимые в сосудах со спиртом. Жюлю почудилось, что над этой головой реет грозный лик Феррагуса, и перед таким полным мщением отступила сама ненависть. Супруг нашёл в своём сердце жалость к этим сомнительным останкам человека, ещё недавно совсем молодого.