Фея Альп
Шрифт:
— А между тем вы первый дали ему пример великодушия. Он знает, чья рука отвела гибель, которая ему грозила, и я тоже знаю.
— Я не дам погибнуть никому, даже врагу, если в моей власти спасти его, — холодно возразил Вольфганг. — В такие минуты в нас говорит только инстинкт человечности, а не рассудок, и я решительно отвергаю всякую благодарность. Скажите это господину Вальтенбергу, уж если он выбрал вас посредницей.
— Неужели вы, в самом деле, так сурово отвергаете мое посредничество?
Голос Эрны звучал мягко, сдержанно, а синие глаза со странным
— Зачем вы мучаете меня этим взглядом, этим тоном? — воскликнул он с прорвавшейся страстью. — Вы принадлежите другому…
— Которого вы не знаете, как и я не знала! Теперь я могу измерить всю величину жертвы, принесенной им мне, потому что знаю, как безгранично он любил меня, и с этой любовью в сердце он, тем не менее, вернул мне свободу, и простился со мной навсегда.
Вольфганг вздрогнул при этом неожиданном известии. Среди ночи отчаяния и безнадежности сверкнул ослепительный луч, суливший ему новый день и жизнь.
— Ты свободна, Эрна? — вскрикнул он. — И… ты пришла?..
— К тебе! — докончила она. — Тебе тяжело нести одному твое несчастье, я требую своей доли.
Эрна говорила просто и искренне, точно это разумелось само собой, но лицо Эльмгорста потемнело, участие Эрны в такую минуту было тяжким унижением для его гордости.
— Нет, нет, не теперь! — пробормотал он, делая попытку отказаться. — Дай мне вернуть себе мужество, опять подняться, теперь я не могу принять твою жертву… Она пригибает меня к земле.
— Вольф! — Это ласкательное имя его детства, которое Эльмгорст до сих пор слышал только от Бенно, прозвучало с удивительным обаянием в устах девушки. — Вольф! Именно теперь я и необходима тебе! Тебе нужна любовь, которая ободрила бы, поддержала тебя. Не слушай фальшивого самолюбия! Когда-то ты спрашивал меня, осталась ли бы я с тобой на одиноком, трудном пути, который ведет наверх, теперь я пришла, чтобы ответить тебе. Ты не пойдешь один, я хочу быть с тобой в труде и борьбе, в нужде и опасности. Если ты не доверяешь больше собственным силам и не веришь в свое будущее, то я непоколебимо верю в них, в моего Вольфганга!
Эрна смотрела на Эльмгорста снизу вверх с лучезарной улыбкой. Его сопротивление растаяло, порывистым движением прижал он любимую к своей груди…
Над Волькенштейном все еще волновалась туманная завеса, но вершина обрисовывалась сквозь нее все яснее и отчетливее. Сегодня она появлялась не в мечтательном сиянии луны, не в воздушной таинственной красоте Ивановой ночи, обледенелая, белая, прозрачная, стояла она под хмурым небом дождливого дня, среди волн тумана и туч, а у подножия горы расстилалась картина причиненного ею разрушения.
Вольфганг выпустил Эрну из объятий и выпрямился. Исчезли горечь и отчаяние, счастье, которое он считал навсегда утраченным, вернулось к нему, а с ним возвратилась и прежняя бодрость, прежняя неукротимая энергия.
— Ты права, моя Эрна! — воскликнул он с увлечением. — Прочь малодушие! Я еще поборюсь со злой силой, укрепившейся
25
Вилла Нордгейма затихла и опустела. Тело усопшего перевезли для похорон в столицу, его сопровождали дочь и племянница; прислуга последовала за ними через несколько дней, и теперь дом стоял, точно вымерший.
Эльмгорст тоже находился в столице для переговоров с обществом, которое отчасти было собственником дороги, и для устройства дел покойного Нордгейма. Он взял на себя эту трудную обязанность под давлением обстоятельств и до сих пор действовал на правах будущего мужа наследницы, потому что никому еще не было известно о расторжении помолвки, все должны были узнать о ней только по окончании траура, когда Алиса перестанет нуждаться в представителе. Им не хотелось в настоящую минуту давать пищу сплетням, кроме того, после катастрофы, унесшей вместе с жизнью Нордгейма и его богатство, необходима была твердая рука, чтобы спасти хоть что-нибудь.
Эрнст Вальтенберг все еще жил в Гейльборне. С того дня, как он расстался с невестой, он не был больше в окрестностях Волькенштейна, но что-то удерживало его поблизости от этих мест. В горах окончательно наступила осень, суровая, напоминающая уже зиму, и большой курорт совсем опустел; только Вальтенберг с секретарем и двумя темнокожими слугами продолжал оставаться здесь и не выказывал намерения уехать.
В гостиной большой, хорошо обставленной квартиры, которую занимал Вальтенберг, с печальным видом ходил из угла в угол Гронау; время от времени он бросал озабоченный взгляд на плотно затворенную дверь кабинета.
— Если бы только знать, что выйдет из всей этой истории! — бурчал он. — Изо дня в день он запирается, и уже целую неделю не выходил на воздух, а раньше жить не мог без того, чтобы не провести нескольких часов в день в седле. С доктором к нему и не суйся! Если бы еще можно было достать Рейнсфельда! Но тот со своей несносной добросовестностью, конечно, уже сидит в Нейенфельде, хотя сделал бы гораздо умнее, если бы оставался с невестой. Он, видите ли, принял место, и, когда наступил срок, ничто уже не могло удержать его. Будем надеяться, что он постарается поскорей отыскать себе преемника, потому что столько-то, конечно, осталось от нордгеймовских миллионов, чтобы он мог прекратить свою врачебную практику… Ну, наконец-то ты, Саид! Что скажешь?
— Господин велел передать, чтобы вы кушали одни, мастер Хрон, — доложил Саид, вышедший из комнаты Вальтенберга. — У него нет аппетита.
— Опять нет! — проворчал Гронау. — И сна у него тоже нет. Я так и знал! Он не в силах выбросить из головы эту историю.
— Господин вовсе не в дурном настроении духа, — возразил негр. — Мы уронили сегодня утром большую вазу, стоившую много денег, а он только посмотрел и пожал плечами.
— Как бы я хотел, чтобы он взял палку да хорошенько вздул вас обоих! — от души заявил Гронау.