Фея Семи Лесов
Шрифт:
Парк, превышавший во много раз размеры замка, уже полыхал осенним золотом. Загорелись багрянцем листья бересклета, украшенного изящными сережками, свешивающимися на ниточках; чернели в желтых листьях ягоды крушины, медленно расставались с летними нарядами густые заросли можжевельника, бузины и шиповника. Сквозь подрумяненную листву неожиданно выглядывали белые статуи античных богинь.
Во дворе был разбит огромный цветник, где нежно благоухали оранжевые бархотцы, белые петунии, розовые циннии, колокольчики, лиловые флоксы и золотые хризантемы. Опаленный осенью виноград пламенел на белом камне стены,
И на много десятков лье вокруг простирались темные, сырые, бескрайние леса, сланцевые горы и солончаки, ибо край, где находился замок Сент-Элуа, назывался Бретанью, а Бретань – край лесов, влаги и болот.
Все бретонские леса были полны мрака, а значит, и тайн; о них рассказывали сказки и легенды, их земля была изрыта гротами, пещерками и норами, сделанными руками мятежных крестьян; в их глуши жили сказочные существа, как добрые, так и злые, – гномы, тролли, эльфы, а великий Бросельяндский лес был полностью населен феями.
Крупнейшие дворяне Бретани – Роганы, Блуа, Фонтенэ, Говэны – оспаривали мифическое право именоваться Хозяевами Семи Лесов. Моему отцу принадлежал Пренсейский лес, имевший восемь лье в окружности, часть Гарнашского леса и весь Гравельский – его он выиграл в карре-брелан, и поэтому тоже не прочь прибавить к своим титулам еще и титул принца Бретонского.
Меня поселили в комнате на втором этаже, затянутой мягкими розовыми шпалерами, с плиссированными занавесками на окнах, множеством свечей в фарфоровых подсвечниках и блестящим, пахнущим сосновой хвоей паркетом.
Когда я впервые выглянула в окно этой очаровательной комнатки, то увидела простирающийся парк, возвышающуюся белую стену ограды и совсем близко – темный огромный лес. Это был Бросельянд.
Я вздрогнула. Чем-то жутким, зловещим повеяло от этой массы деревьев… Сердце у меня сжалось от предчувствия недоброго, я свернулась калачиком на постели под стеганым одеялом и уснула, терзаясь тем же тревожным чувством. После этого выглядывать в окно я старалась как можно реже.
Гувернантка усиленно учила меня французскому, и я уже через несколько недель все понимала, а спустя два месяца могла изъясняться. Занимались мы четыре часа в день: я училась читать, писать, заучивала наизусть молитвы и слушала рассказы синьорины Стефании о деяниях Карла Великого.
Я полюбила свою гувернантку. Она была полной противоположностью моему первому учителю фра Габриэле и никогда не повышала на меня голос. Ее доброта и терпение были безграничны, и мне мало-помалу казалось, что я не так уж бестолкова, как думала об этом после того злосчастного урока. Мне не нравилось только то, что синьорина Стефания слишком часто запиралась в библиотеке с Джакомо. Я постоянно подслушивала их, прижавшись ухом к двери: они говорили сначала о каких-то книгах, потом их голоса снижались до шепота, а после все звуки умолкали, и я уходила разочарованная. Что касается моей тетушки, то и к ней, и к ее слишком
Привыкла я и к тяжелым длинным платьям из тафты и бархата, и к утреннему туалету, от которого нельзя было уклониться. Утром мне непременно завивали волосы на щипцах и крепко стягивали их назад, оставляя свободным рыже-золотой каскад локонов. А ведь в Тоскане я терпеть не могла даже заплетать волосы в простые косы: я их всегда расплетала, и мои ярко-золотистые пряди свободно развевались по ветру, удивляя смуглых тосканцев. В нынешнем виде мне было нелегко бегать или взбираться на дерево, и я подозревала, что мой новый внешний вид придуман для того, чтобы заставить меня отказаться от таких занятий.
С братьями я виделась редко и все больше отходила от них. Джакомо все время, какое у синьорины Стефании было свободным, проводил с ней в библиотеке; что касается Розарио, то он целыми днями носился по парку и окрестностям. Никто и не думал об его воспитании, и маркиза изо всех сил старалась, чтобы я поменьше попадалась братьям на глаза.
Во второй декаде декабря, в день святой Люции, в Сент-Элуа выпал первый снег. Обильный, густой, он долго падал на землю мокрыми тяжелыми хлопьями, но, пролежав ночь, быстро растаял, оставив после себя грязь и сырость.
Сразу после Рождества в замок приехал принц. Я не видела его с августа, и он был для меня таким же чужим, как и раньше. Теперь он был в треуголке с плюмажем, в военном мундире с золотым шитьем, в двух орденских лентах и показался мне очень грозным. Маркиза де л'Атур бросилась целовать принца так, словно не видела его пятьдесят лет.
На другой день, когда утихла суета, вызванная его приездом, они уединились в большой гостиной замка. Я в это время вертелась возле экономки Жильды, но, прослышав о такой таинственности встречи, проскользнула в гостиную и спряталась за портьерой. Старания синьорины Стефании не сделали меня менее любопытной и не отучили от дурной привычки подслушивать.
– Матерь Божья, Филипп, – плакала маркиза, прижимая к лицу платок, – Сюзанна еще такая маленькая… Она нисколько не подросла, вы же видите. Она совсем крошка.
– Ей уже почти одиннадцать лет, сударыня, – возразил принц, – а она понятия не имеет о манерах и хорошем тоне.
– О, Филипп! Ее просто замучают в вашем монастыре!
– Никто не посмеет дурно обращаться с моей дочерью, – высокомерно изрек принц, – с будущей хозяйкой Семи Лесов.
– Но почему ее нужно посылать именно в Санлис? Разве нельзя предпочесть какой-то монастырь в Бретани? К примеру обитель Сен-Мар-ле-Блан…
– Мадам, – мрачно прервал ее принц, – Сюзанна будет учиться не в Бретани. Здесь даже воздух пропитан этим дрянным бретонским говором. У нее будет лучшее французское произношение, достойное Иль-де-Франса…
Он прошелся по гостиной, заложив руки за спину. Лицо его смягчилось: он заметил меня.
– Идите-ка сюда, мадемуазель, – сказал принц. Он усадил меня на колени, и взгляд его потеплел.
– Да, мадам, Сюзанна – это мое дитя, в этом я уверен, это моя принцесса. Я уже не надеюсь, что у меня будут законные дети. Взгляните, как она похожа на меня! Особенно волосы – это же мои волосы!