Фиалки из Ниццы
Шрифт:
Клава окончила МГУ и аспирантуру по химии и однажды в курилке Ленинки познакомилась с Эрни. По матери Эрни был русским, а по отцу — немцем Поволжья. После войны отец служил переводчиком при нашей комендатуре в Берлине, и семья жила с ним. Когда вернулись в Москву, отца, как водится, посадили. Эрни отца больше не видел. Его реабилитировали при Хрущеве. Несмотря на анкету, Эрни удалось закончить Медицинский институт и защитить диссертацию. Ко времени встречи с Клавой он был доктором наук и работал в одной из клиник на Пироговке.
Вскоре Клава и Эрни поженились. В семьдесят пятом году подали заявление о выезде в Германию на постоянное жительство. Им отказали. Пять
Паспорта у них тоже отобрали, и уехали они с одной справкой и двумя сотнями долларов. Как протекли их первые годы в Германии — не знаю. Сейчас у Эрни в Констанце собственная клиника. Клава получила патент на какие-то изобретенные ею молекулярные сита и основала свою компанию. В переулке Райнгассе, выходящем к берегу Рейна, они купили старинный четырнадцатого века дом с крепостными каменными стенами и переделали его в современное четырехэтажное здание. Нижний этаж сдают японскому магазину. В Сорренто купили виллу и ездят туда весной и осенью. Их «мерседес» покрывает это расстояние за десять часов. В Швейцарии, под Базелем, — еще одна дача. Купили там дом с большим лесным участком. Два сына живут в Берлине, учатся в университете.
Ты бы посмотрел на эту Клаву! Вылитая купчиха с полотна Кустодиева: улыбчивое лицо в веснушках, курносый нос, глаза цвета весеннего неба и льняные волосы, убранные в косу вокруг головы. Ходит плавно в широких платьях, скрывая полноту, а на плечах павлово-посадский платок с чайными розами.
— Ну и что? — перебил меня приятель. — Ты хочешь сказать, что русский человек оборотист, наделен смекалкой, талантом? Это известно давно…
— Ты дальше послушай. Клава по-русски давно не читает. Только по-немецки. Говорит по-немецки быстро и правильно, но с ужасным акцентом, безо всяких «умляутов». А Эрни, этот немецкий доктор, говорит по-немецки хорошо, но жить без русской литературы не может. Кажется, что душа его еще у нас, в Москве. Выписывает из Берлина «Новый мир», русские книжки и газеты. Его телевизор принимает тридцать русских каналов, включая русские передачи из бывших республик.
А в девяносто втором году, когда его клиника и он сам стали известны, наше посольство в Германии прислало ему приглашение приехать в Москву, помочь России организовать медицинское страхование. Приглашение подписал Ельцин. Эрни отправился в Москву один. Клаву задержали дела. Приняли его с почетом, разместили в президентском отеле на Большой Якиманке. Эрни выступал с докладами в правительстве, в министерствах. По вечерам к нему в отель приходил госсекретарь Бурбулис с бутылкой армянского коньяка, уговаривал остаться работать в России. Эрни колебался. Работать в России было заманчиво, но после всего пережитого страшновато. Как-то он спросил Бурбулиса, смогут ли ему платить хоть половину того, что он получает в Германии.
— А сколько ты получаешь? — спросил госсекретарь.
Эрни ответил. Бурбулис, закусивший коньяк лимоном, поперхнулся.
Новый девяносто третий год Эрни встретил в Кремле. За столом его посадили в центре. Напротив сидел Ельцин. По обе стороны от Ельцина — Хасбулатов и Бурбулис. Бурбулис что-то шепнул Ельцину, и тогда президент России протянул к Эрни рюмку и предложил тост за будущего организатора российского здравоохранения. И Эрни решил остаться.
Он не привык опохмеляться. Утром, обвязав голову полотенцем, звонил Клаве в Констанц.
— Немедленно
Так и сказала — «домой». Старый дом на берегу Рейна стал родным домом для правнучки русского крепостного. Другого дома у нее не было.
И Эрни вернулся…
А разговор с приятелем о «голосе крови» мы не закончили. То ли он куда-то спешил, то ли мне было некогда — не помню.
Наш разговор я вспомнил год спустя, когда приехал в Висбаден. В этом немецком городе живет моя старая знакомая, графиня Клотильда фон Меренберг, праправнучка Пушкина, правнучка нашего царя Александра Второго и правнучка герцога Нассау. Только случайно ее дед, граф Георг, внук Пушкина, не стал герцогом Люксембургским. Об этой удивительной родословной я когда-то написал в рассказе «Графиня из Висбадена». С тех пор графиня Клотильда, потомок русских царей и люксембургских герцогов, стала неплохо говорить по-русски.
Клотильда пригласила нас с женой в оперный театр. В театре все раскланивались с нами: графиню знал весь город. А старики помнили еще ее бабушку, светлейшую княгиню Ольгу Юрьевскую, дочь царя Александра. Давали отрывки из балетов. Отрывки из «Щелкунчика» сменялись испанским болеро и итальянской кампанеллой. И вдруг, когда настало время «казачка» и темпераментной «цыганочки», графиня Клотильда не выдержала и закричала на весь зал:
— А ну, давай! Ходи шире!
В перерыве я спросил ее:
— Что, взыграло ретивое?
Клотильда не ответила и спросила:
— А как правильно, ходи шире или шибше?
— Правильно — шибче.
И я вспомнил спор о голосе крови, который мы с приятелем так и не закончили.
Двадцать четыре мгновения зимы
И вот еще пара страничек из дневника.
Однажды зашел я к своему соседу по дому известному композитору Альфреду Шнитке. Мне предстояла поездка на Майорку, где Шопен и Жорж Занд провели зиму в 1838–39 годах.
— Завидую, — сказал Альфред. — Вы увидите то место, где Шопен написал свои двадцать четыре прелюдии. Ведь это двадцать четыре мгновения той самой зимы на Майорке.
Потом помолчал и спросил:
— Кстати, почему известный фильм называется семнадцать мгновений весны? Ведь, если считать по сериям, то их, кажется, только двенадцать, а если по музыкальным темам Таривердиева, и того меньше.
Ответа я не знал. Альфред посоветовал мне перед поездкой послушать все прелюдии, в особенности пятнадцатую, D-dur.
— Я слышу в ней бесконечную дробь дождя и каждый раз испытываю смертную тоску, — сказал Альфред. — Я не знаю обстоятельств, но думаю, что Шопену она навеяна каким-то особенно горьким ночным переживанием.
Я так и сделал. Прослушал все прелюдии, а в дорогу взял роман Жорж Занд «Un hiver `a Majorque» [33] . Пробыв в Пальме несколько дней, я отправился в горы, в Вальдемозу, где в январе-феврале 1839 года Шопен и Жорж Занд жили в монастыре Картуш, занимая две соседние кельи. Стоял сентябрь. С балкона кельи, обвитой бугенвиллией и виноградом, открывался вид на горы, пальмы, кипарисы и лесенку плоских черепичных крыш. Густо и пряно пахло лавром. В келье стояло старенькое местное фортепьяно, за которым Шопен работал. Его парижский инструмент «Pleyel» прибыл на Майорку уже незадолго до его отъезда.
33
Зима на Майорке (фр.).