Фицджеральд
Шрифт:
Глава одиннадцатая
«ВСЕ СЧАСТЛИВЫЕ СЕМЬИ…»
Диагноз поставлен. Анамнез с помощью Скотта и самой Зельды собран: непростые отношения с замкнутым и мрачным отцом, от которого Зельда унаследовала рациональность, близкие отношения с матерью, ее баловавшей; больная — фаталистка, никогда не умела бороться с трудностями, постоять за себя. Последние годы вела себя временами в высшей степени странно, замкнулась в себе; увлечение балетом, литературой привело к охлаждению ко всему остальному, в том числе к мужу и даже дочери.
Скотт в возникших обстоятельствах ведет себя лучше некуда. У него ведь и раньше богемное существование, лень, пьянство, безответственность каким-то причудливым образом сочетались с умением работать на износ, широтой интересов, чувством долга — в эти месяцы обостренным как никогда. Он поселяется поблизости от клиники, в Женеве, потом в Лозанне, раз в месяц наведывается к Скотти в Париж, изредка, раз в две-три недели (частые посещения в клинике не поощряются), навещает жену, пишет ей нежные записки, шлет цветы. Пьет — но меньше обычного, обещает Форелю, велевшему «завязать»,
Зельда ведет себя хуже Скотта: капризничает, погружена в болезнь, в свои ощущения. Жалуется на одиночество, депрессию, упадок сил: «Не понимаю, какой смысл подвергать то немногое, что от меня еще осталось, одиночеству и тяжким лишениям». В письмах мужу (едва ли не каждодневных) обвиняет его в эгоизме, в равнодушии к ее чаяниям, пересматривает их совместную жизнь: считает, что в том, что с ней произошло, целиком виноват Скотт — пил, устраивал сцены, не работал, бросал ее одну. «Поэтому тебе и было плохо», — приходит она к выводу в одном из писем. Не вполне, однако, понятно, что — первично, а что — вторично. Скотту было плохо оттого, что он пил и не работал, или он пил и не работал оттого, что ему было плохо? Впрочем, разобраться, что из чего следует, не может никто, не только заболевшая Зельда.
Жалуется на Фореля — тот требует, чтобы Фицджеральд написал жене, что балет — не ее призвание. Просит забрать ее домой; однажды во время прогулки попыталась даже убежать, после чего ее запирают и приставляют к ней медсестру. Теперь «тяжкое лишение» номер один — несвобода: «Нет ничего более отвратительного, чем сидеть под замком. Когда человек перестает быть хозяином своей судьбы, хранителем своего глупого тщеславия и детских увеселений, он — ничто». И ведь как точно сказано; вот она, мудрость умалишенного.
Но настроение больной меняется, сегодня оно одно, завтра — совсем другое; «аффективная лабильность», — сказал бы Форель. После того как ее стали держать взаперти, пишет Форелю, что во всем виновата сама. Перкинсу — что Скотту достается: нервные болезни близкие переносят тяжелее, чем сами больные. В письмах же Скотту признается в любви: «Спокойной ночи, мой дорогой, дорогой, дорогой, дорогой» (и так раз тридцать подряд). Или вдруг заявит, что общего будущего у них нет: «Всё, что тебе захочется, у тебя будет и без меня. Заведешь себе смазливую девицу, которой будет наплевать на то, что заботило меня, и с ней будешь счастливее. У нас же с тобой все равно ничего не получится, сколько бы мы ни старались. У тебя нет ни одного качества, на котором строятся надежные отношения; ты хорош собой, и только». Насчет смазливой девицы, это она как в воду смотрела; произойдет это, правда, еще не скоро. Или же «бьет на жалость»: «Я больше не могу жить в таких условиях… Чем дольше мне придется все это выносить, тем мне будет хуже».
Ей и становится хуже. У нее галлюцинации: «Мне видятся чьи-то длинные руки на лицах, они кажутся совсем далекими и крохотными… А вот Скотт на крыше больницы, он охотится за мной». У нее нервная экзема, лечение гипнотическим сном помогает не слишком. Это ее состояние Фицджеральд опишет потом в «Ночь нежна»: «…за шесть месяцев она превратилась в сплошную болячку… Вся покрылась струпьями, точно закованная в железо. Ее мысль работала… в круге, очерченном привычными галлюцинациями». Письма Скотта оказываются терапией более действенной, чем гипноз и лекарства: он пишет Зельде длинные послания, на ее упреки и жалобы не реагирует, почти все его письма ностальгического и исповедального характера. Рефрен большинства писем: «Где я был неправ?» Теперь и Зельда склонна во всем обвинять себя. Кто же из них виноват, не прав больше? «50 процентов наших друзей и родственников, — не без юмора напишет Скотт одному из многочисленных врачей Зельды доктору Сквайрзу, — будут убеждать вас, что Зельду свел с ума мой алкоголизм. Однако другие 50 процентов возразят, что, не будь она безумной, я бы не запил». Такая вот диалектика семейной жизни. Диалектика еще и в том, что с болезнью Зельды их отношения, последние годы разладившиеся, оставлявшие желать лучшего, выправляются, они, эти отношения, конечно же, очень неровные, но становятся теперь если не лучше, то теплее, сострадательнее. Эту метаморфозу Фицджеральд опишет в конце 1930-х годов в рассказе «Этюд в гипсе». Там тоже несчастье, случившееся с одним из супругов, сближает Мартина Харриса и его жену, между ними «вновь проскакивали искры любви», беда «сыграла роль временной дамбы» [72] .
72
Перевод В. Дорогокупли.
Сыграла роль «временной дамбы» и литература, которая помогала Зельде намного лучше, чем лекарства. По возвращении в Америку из Швейцарии осенью 1931 года Зельда живет у родителей в Монтгомери (Скотт опять в Голливуде) и целыми днями пишет. Сначала рассказы с сенсационным сюжетом для журнала «Колледж хьюмор». Потом, после смерти отца, вновь оказавшись в психиатрической больнице, на этот раз под Балтимором, в клинике Генри Фиппса при университете Джонса Гопкинса, начинает писать автобиографический роман «Вальс ты танцуешь со мной», где описывается жизнь девушки с Юга перед мировой войной. Зовут девушку Алабама Найт, и она, понятное дело, — вылитая Зельда; события из своей жизни Зельда, не мудрствуя лукаво, аккуратно
«Вальс ты танцуешь со мной» пришелся психиатрам из клиники Фиппса как нельзя более кстати: они прочли эту, прямо скажем, незамысловатую прозу как историю болезни. «Литературный анамнез» у них, впрочем, уже имелся: Зельда по их просьбе некоторое время назад сочинила нечто вроде автобиографического очерка, в котором попыталась отдать себе отчет в том, что же с ней произошло. Написан очерк в третьем лице, что врачи единодушно расценили как «синдром деперсонализации», а между тем Зельда верна себе: на страницах очерка упрекает Скотта во всех смертных грехах, многие из которых присочинила. Настоящий анамнез, таким образом, плод фантазии в еще большей степени, чем «Вальс».
После смерти отца осенью 1931 года Зельда становится, по существу, пожизненной пациенткой психиатрических клиник, лечебниц, санаториев, пансионатов. Меняются больницы. Из швейцарской клиники «Пранжен» больная попадает в балтиморскую клинику Генри Фиппса. Из клиники Генри Фиппса перебирается в клинику «Крейг-хаус» на берегу Гудзона, в двух часах езды от Нью-Йорка. Из «Крейг-хаус» — в балтиморскую клинику «Шеппард-Пратт», из «Шеппард-Пратт» — в «Хайленд-хоспитал» под Ашвиллем в Северной Каролине, где она проведет в общей сложности несколько лет. Меняются врачи и методы лечения. Оскар Форель прописывает гипноз и седативные препараты. Адольф Мейер отдает предпочтение психоанализу и семейной психотерапии, он убежден: болезнь супругов обоюдна, и Скотту, точно так же как и жене, необходимо пройти курс лечения. В рассказе «Сумасшедшее воскресенье» Скотт поквитался с психоаналитиком и психоанализом. «Психоаналитик сказал мне, — доверительно сообщает жена голливудского продюсера Стелла Кэлмен, — что у мужа материнский комплекс. Когда он на мне женился, материнский комплекс он перенес на меня, а либидо — на первую жену» [73] . Мейер приезжает к Фицджеральдам со стенографисткой и просит супругов обсуждать в его присутствии свою личную жизнь; и для него тоже Зельда скорее история болезни, чем человек. Уильям Элджин из «Шеппард-Пратт» рекомендует физиотерапию, Роберт же Кэрролл из «Хайленда» — горячий сторонник трудотерапии, строгого распорядка дня, диеты. Неизменными остаются лишь Зельда и ее неизлечимая болезнь. И желание любой ценой клинику покинуть. Когда же она всеми правдами и неправдами добивается своего и выписывается, то не проходит и нескольких дней, как рвется обратно. В июне 1940 года в один и тот же день шлет мужу из Монтгомери в Лос-Анджелес две телеграммы. В первой требует, чтобы ее вернули в больницу: «Немедленно переведи деньги, чтобы я могла в пятницу вернуться в Ашвилл». А во второй — что остается дома у матери: «Не обращай внимания на телеграмму. Я в полном порядке. Буду счастлива видеть Скотти в Монтгомери».
73
Перевод И. Архангельской.
Со временем устанавливается «график общения» супругов: обычно Скотт снимает дома и квартиры неподалеку от клиники, где лечится Зельда, и когда ей становится лучше, она перебирается из больницы к мужу с дочерью; в клинику же ездит на еженедельные консультации. Бывает даже, Фицджеральды куда-то ненадолго по старой памяти выезжают, в Майами, в Палм-Бич, на Кубу, однако былой радости такие «семейные выезды» не доставляют: он напивается и делается буен, она уходит в себя, или начинает у всех на глазах молиться, или же сообщает первому встречному, что ее муж — опасный человек, маньяк, и за ним нужен глаз да глаз. Причина скандалов, что дома, что «на выезде», в сущности, всегда одна и та же: он — не в состоянии выносить тяжкое бремя сосуществования с психически неполноценным человеком; она — тяжело больна, но не желает, чтобы с ней обращались как с больной. В результате, когда они вместе, без ссор и скандалов не проходит и дня, как это было до женевской клиники. Она: «Не бери на себя роль моего лечащего врача!» Он: «Не желаю быть при тебе психиатрической сиделкой! Из-за тебя никак не могу дописать роман!» Она: «Меньше бы пил — давно бы дописал!» Он: «Что ты в этом смыслишь? Ты — третьестепенная сочинительница и второсортная балерина! А я — профессиональный писатель. И я тебя кормлю!»