Фицджеральд
Шрифт:
Пробуждение от счастливого сна, однако, наступает. Жизнь — увы, слишком поздно понимают герои Фицджеральда — далеко не всегда совпадает с нашими чаяниями. Надеждам на счастье, как у попавшей в снега Среднего Запада южанки Салли Кэрролл из уже упоминавшегося рассказа «Ледяной дворец», не дано сбыться. Под «сводами выстуженного вокзала» иллюзии простодушной, обласканной родителями, ухажерами и мягким климатом девушки терпят крах. Не сбываются надежды на семейное счастье и у уже упоминавшейся Майры Харпер, которая рассчитывала выйти замуж за питомца Гарварда, а в результате становится действующим лицом зловещего спектакля, разыгрываемого «родней» жениха. Еще более мрачная участь подстерегает простодушного Джона Т. Ангера из Геенны, штат Миссисипи, где «благочестиво преклонялись перед богатством с пеленок» («Алмазная гора»). Жизнь с ее законами «почти от нас не зависит» — вынужден сделать неутешительный вывод герой «Бурного рейса» модный драматург Адриан Смит.
И тем не менее, даже сознавая это, многие герои рассказов Фицджеральда — повторимся — продолжают находиться в плену иллюзий, испытывают, подобно восторженной юной
Герои Фицджеральда, — и не только оказавшись «в зоне урагана», — живут в вымышленном мире, отгородившись от мира реального. «Мне начинает казаться, — признается Ева, — что я все время представляюсь». «Представляться» помогает ненасытная, столь свойственная «веку джаза» тяга к развлечениям, к новым знакомствам и впечатлениям, сулящим «духовное обогащение». Фицджеральд хорошо знает, о чем говорит, когда сравнивает «калейдоскоп интересных людей», скрашивающий «пустую никчемность происходящего», с «разудалым кутежом на поминках». Трудно подобрать более точную метафору «века джаза», чем описание в «Бурном рейсе» бурного веселья на корабле во время шторма. Герои рассказа не чувствуют уходящую из-под ног палубу подобно тому, как поколение 1920-х живет, не чуя под собой страны. «Язвительно подмигивали разноцветные фонарики, трепыхались, перешептываясь, бумажные флажки, иногда сразу несколько человек отъезжали от стола, расплескивалось вино, кто-то торопливо пробирался к двери, а корабль, взбираясь с волны на волну, угрюмо стонал, что он все же корабль, а не отель. Поднявшись после обеда на палубу, несколько пар прыгали, дергались, шаркали подошвами по шаткому полу, и неподвластная им сила яростно мотала их из стороны в сторону. Эти вихляния над головами нескольких сотен мучеников приобрели оттенок непристойности — как разудалый кутеж на поминках…» Если бы не отдельные детали (корабль, волны, палуба), то читателю могло бы показаться, будто он присутствует на очередном многолюдном приеме в Ист-Эгге, в роскошном особняке Джея Гэтсби. Да и мысль по существу та же: как ничтожен, мелок, жалок homo ludens [80] . Одни глаголы чего стоят: «прыгали», «дергались», «шаркали», «вихлялись». И как неподвластна человеку стихия — жизни, истории…
80
Человек играющий (лат.).
Жизнь сегодняшним днем, с одной стороны, несомненно, скрашивает «пустую никчемность происходящего», может даже обогатить духовно (случается, и материально). Однако, с другой стороны, она губит личные отношения, грубо вторгается в них, разводит любящих людей. Любящих ли? Герои Фицджеральда, мужья и жены, женихи и невесты, любовники и любовницы, с маниакальностью чеховских трех сестер целыми днями твердят друг другу: «Давай больше ни с кем не знакомиться — только ты да я, и так всю жизнь», при этом жизнью живут разной, каждый своей, «их внутреннее уединение распалось, едва родившись». Если их что и объединяет, то ностальгия по упущенным возможностям, охватившая Билла Фротингтона («Корабль любви») «мучительная тоска по ускользающей юности, и нашей, и всего мира». А еще — та самая «нервическая напряженность», которую испытали пассажиры «бурного рейса». «Нервическая напряженность», которая передалась им от автора: автобиографические очерки 1930-х годов, мы помним, пестрят такими словосочетаниями, как «нервная энергия», «нервная взвинченность», «нервное истощение». Они только и говорят что о любви, однако их совместная жизнь становится, как плавание Адриана и Евы Смит в Европу, «бесцельной, ненужной и случайной». Не потому ли Ева, как в свое время Зельда, срывает, узнав про морской адюльтер мужа, подаренное им ожерелье и швыряет его в волны?
Рассказы Фицджеральда представляют собой богатейшую коллекцию несчастных любовных историй; писатель одержим этой темой, ни одна новелла не обходится без расставаний, разлук, несостоявшихся свиданий, любовных треугольников, супружеских измен, разводов, расстроенных свадеб, помолвок, мезальянсов на все вкусы. Не складываются отношения между Мей Пэрли и Биллом Фротингтоном, которому с детства внушали чувство «семейной гордости»: «Откажись от семейной гордости — и сам увидишь, что останется у тебя к тридцати пяти годам». В результате только семейная гордость у героя и осталась, с ней он и живет до конца своих дней. Говард Батлер («Между тремя и четырьмя») выступает в незавидной роли отринутого героя-любовника из анекдота: является к любимой женщине с букетом цветов, намереваясь в очередной раз предложить ей руку и сердце, и узнает то, что давно уже известно всем, кроме него, — он получил «окончательную отставку». И «окончательная отставка» еще не самое худшее; что может быть безысходнее «тихой вражды», когда супруги, как Пайперы в «Хрустальной чаше», «просто терпели
О представительницах прекрасного пола Фицджеральд мнения не самого высокого. Женщина у Фицджеральда — жена, невеста, приятельница или подруга — обычно легкомысленна, эгоистична, равнодушна, лицемерна и даже жестока. Такова жена Мартина Харриса, упавшего с тридцатифутовой высоты, она без зазрения совести (и сострадания) крутит роман с французом Жоржем Дегленом («Этюд в гипсе»). Или француженка (французы у Фицджеральда, как и у многих американских авторов, — синоним неверности, ханжества, ветрености), жена Генри Марстона Шупетт; ее «идеализм» — не более чем маска, которая в конце рассказа будет сорвана. Такова же недалекая, ветреная красавица Эдит («Первое мая»). Такова и кинозвезда Стелла Кэлмен («Сумасшедшее воскресенье»): узнав о гибели в авиакатастрофе мужа, она заключает в объятия поклонника, «чтобы сохранить иллюзию, что муж жив». Не лучшим образом ведет себя с удачливым дельцом Декстером Грином и Джуди Джонс («Зимние мечты»); Джуди «платила ему поощрением, интересом, коварством, равнодушием, насмешкой, заставила его пережить множество мелких обид и унижений». Нередко, впрочем, подобная «тактика» оборачивается против коварной, упивающейся собой сердцеедки. «Последняя красавица Юга» Эйли Кэлхун, отличавшаяся «послащенной простодушной говорливой ласковостью», приучила себя со свойственной ей бесшабашностью не смотреть правде в глаза. Она всегда завышала себе цену и требовала от поклонника «полного, безоглядного обожания» — в результате чего просчиталась, осталась ни с чем. Ни с чем остается и Майра Харпер, которая слишком буквально восприняла совет своей подруги Лайлы Элкинс: «Ни в коем случае не выходи замуж, пока окончательно не перебесишься».
И таков удел не только женщин, но и мужчин. Если героиня у Фицджеральда упрямо блюдет свои интересы, отличается жизнестойкостью, завышенным представлением о себе, то герой страдает от того, что автор любил называть «эмоциональным банкротством». В июне 1931 года Фицджеральд пишет одноименный рассказ, определяя тем самым свою любимую, выношенную тему: и Энтони Пэтч, и Джей Гэтсби, и Дик Дайвер приходят к финалу эмоциональными банкротами. Считает Фицджеральд эмоциональным банкротом и себя. «Восемь лет работы над „Ночь нежна“ высосали из меня всю энергию, — признается он Шейле Грэм. — Я стал эмоциональным банкротом — и с физической, и с финансовой точки зрения». «Ужасающая эта болезнь под названием „эмоциональное банкротство“», — напишет Скотт дочери за несколько месяцев до смерти. А в другом письме разовьет эту тему: «Самое опасное — вообразить, что у нас есть ресурсы, материальные и моральные, тогда как на самом деле их нет. В депрессию я постоянно погружаюсь потому, что каждые несколько лет мне приходится ползти в гору, чтобы избавиться от эмоционального банкротства. Эмоциональное банкротство возникает тогда, когда полагаешься на ресурс, которым не владеешь».
Возникает эмоциональное «банкротство» и при наличии «ресурса». Энсон Хантер, герой рассказа «Молодой богач», чем-то напоминает Эйли Кэлхун. Своим происхождением, образованием, внешностью, богатством он, что называется, запрограммирован на успех — и на карьеру, и на семейное счастье. С «ресурсом» у него всё в полном порядке. Тем не менее, подобно «последней красавице Юга», он всю жизнь живет ради себя, «лелеет в себе чувство превосходства», благодаря которому угадывает слабости ближних. Слабости ближних угадывает, а вот своих не замечает. Выше всего ставит соблюдение внешних приличий — и становится, несмотря на свою «заразительную бодрость», никому не нужен, в том числе и самому себе: «за сердечным сочувствием к чужому счастью он скрывал, что и в собственное счастье уже не верит».
И безоглядная, ни на чем не основанная вера в успех, и неверие в свою счастливую звезду обречены на неудачу в равной степени. «Все мы неудачники», — вынужден признать Генри Марстон. Неудачник, впрочем, неудачнику рознь. Джордж О’Келли, например, сродни Джею Гэтсби: он «сделал рывок из бедности в мир неограниченных возможностей» — и потерял любимую женщину. Своей фабулой рассказ «Самое разумное» словно бы высмеивает жанр «романа успеха», который строится по стандартной формуле: где карьера, там и любовь. У Энсона Хантера и Джорджа О’Келли эти жизненные вехи трагически не совпадают.
Вообще, чем герой Фицджеральда значительнее, амбициознее, решительнее, тем ему больше достается от жизни: судьба Джея Гэтсби и Дика Дайвера — тому свидетельство. Майлз Кэлмен («Сумасшедшее воскресенье»), «единственный режиссер-американец, соединивший в себе совесть художника с незаурядным характером», гибнет в авиакатастрофе. Преуспевающий делец, «self-made man» Декстер Грин («Зимние мечты»), который всегда стремился к тому, чтобы «быть не возле чьей-то роскоши и блеска», а «владеть роскошью и блеском», наталкивается «на непостижимые преграды и запреты», ощущает себя болтуном и самозванцем. Талантливый режиссер Билл Мак-Чесни («Две вины») под прессом профессиональных и личных проблем неудержимо, хотя поначалу и незаметно, катится по наклонной плоскости: он пьет, он нажил себе много врагов, у него разлаживаются отношения с актерами, с женой, для которой балет — чем не Зельда? — становится содержанием всей ее жизни. Человек сильный, жизнестойкий, Мак-Чесни в финале тяжело — смертельно — заболевает и испытывает облегчение оттого, что «отдался… слабости и неуверенности».