Фильм Андрея Тарковского «Cолярис». Материалы и документы

Салынский Дмитрий Афанасьевич

...Иными словами, — продолжал обозреватель, — океан считают живым организмом. Правда, одни ученые считают его организмом весьма примитивным, чем-то вроде чудовищно разросшейся живой клетки.

Другие же, напротив, считают его высокоорганизованной органической структурой. И, наконец, имеются третьи, которые даже наделяют океан разумом, не приспосабливающимся к условиям среды, но сразу ставшим ее хозяином.

... На экране появились внутренние отсеки станции - спутника Соля- риса. Экипаж станции - кибернетик Снаут, физики Сарториус и Гибарян, мелькнул и Крис

Кельвин, но в земном костюме, дающий интервью журналистам.

Планета Солярис наделена жизнью, — говорил обозреватель, — но имеет только одного жителя и этот житель - океан... Вот почему мы придаем такое большое значение экспедиции, уже несколько лет находящейся на станции - спутнике Соляриса, а также предстоящему через неделю вылету к станции опытного ученого, психолога доктора Кельвина. Ответить хотя бы на часть загадок, которые уже двести лет задает человечеству эта беспокойная планета...

Один за другим мелькали кадры с изображением станции Соляриса, соляристические пейзажи, причудливые образования его океана, сверкающие в резком свете голубого солнца, схемы, фотографии, снова океан...

Вновь раздался гудок видеофона. Кельвин-старший подошел и включил экран. На экране возник Бертон и Дик, его внук.

Я звоню из города, — медленно сказал Бертон.
– Я звонил уже раз, но не решился говорить... Мне кажется, во всем виноват я сам... Я не о том говорил с Крисом. Сейчас неважно, что искать на Солярисе... Человеческое или всемирное... Просто надо искать... и тут мы союзники... Я верю в этом... Скажи Крису, когда он столкнется с этим... C этим странным, с тем, о чем я говорил... Пусть вспомнит о моих наблюдениях... Сейчас перед стартом не надо ему помнить, но там пусть вспомнит... Я желаю ему... Я хочу верить в успех.

Хорошо, Анри, — тихо сказал Ник, — я передам это Крису.

Бертон немного постоял, глядя на Ника, потом толкнул дверь кабины

и вышел на улицу.

Огромный город двадцать первого века жил и дышал, словно единый организм. Вокруг по движущимся тротуарам неслись толпы, но впечатления тесноты не было. Громоздились причудливой формы дома- небоскребы, но они не заслоняли неба и, несмотря на высоту, казались легкими и ажурными. Разнообразный транспорт плыл, летел, катился, скользил вокруг, но во всем этом чувствовался строгий порядок, словно управляли этим движением из единого центра.

Бертон и внук встали на движущийся тротуар и вскоре пропали в толпе.

В саду, среди деревьев, горел костер. Перед Крисом на земле лежал ворох бумаг, накопившийся за всю его жизнь. Фотокарточки, какие-то

грамоты еще школьных времен, черновики, студенческие конспекты, которые он принес сюда, чтобы сжечь. Он бегло, в последний раз, просматривал бумаги и бросал их в огонь. Когда он швырнул в костер очередную кипу бумаг, из них выпала фотокарточка и сразу же вспыхнула. Крис быстро схватил ее, ожег при этом палец, погасил огонь. Обгорел лишь край пластмассовой рамки. На фотографии была изображена девушка лет двадцати. Поджав ноги, она сидит в кресле и расчесывает длинные золотистые волосы, сияющие в солнечном свете, падающем

из окна. Крис некоторое время разглядывал ее, затем хотел снова бросить в костер, но, вдруг увидев идущего к нему по аллее отца, так и остался с обгоревшей фотографией в руках.

Это лишние бумаги, — сказал Крис.
– То, что надо сохранить - там, в моей комнате.

Хорошо, — сказал отец.
– В случае чего, я попрошу присмотреть за ними... Что-нибудь придумаем.

Крис Кельвин посмотрел на отца и понял, что отец говорит о том, о чем Крис часто думал последнее время: отец уже стар, а он, Крис, улетает на пятнадцать лет.

Странное у меня чувство, — сказал Крис.
– Обычно дети больше привязываются к матери. К отцу должно быть больше почтения, но меньше любви.

Чудак ты, — сказал отец, — накануне вылета не стоит острить. У нас, летчиков, это плохая примета.

Крис был благодарен отцу за то, что он перевел этот разговор в шутку, потому что чувствовал, как спазма сжимает ему горло.

Ну, ну, Крис, — сказал отец.

Крис улыбнулся, взглянул на фотографию, которую держал в руке.

Спасибо, — помолчав, сказал Крис.

За что?

За то, что ты не затеял разговор о Хари... Я нашел это в старых бумагах, — сказал Крис и издали показал отцу карточку в обгоревшей рамке.

Пора, Крис, — сказал Моддард, — «Прометей» у Соляриса, через пятнадцать минут будем на орбите.

Кельвин бросил в брезентовый мешок несколько свертков.

Здесь у меня две бутылки джина для Снаута и для Гибаряна лаваш и зелень, — продолжал Моддард от двери.
– Он мне говорил как-то, что если уж ему суждено погибнуть, то от того только, что его лишат армянской травы этой.

В кабину вошел доктор, держа в руках шприц с клочком ваты на кончике иглы.

Давайте, Кельвин.

Крис подошел к стене, на которой висели три мужских фотографии, и оголил плечо. Пока доктор делал ему укол, он внимательно их рассматривал.

Снаут, Гибарян... Сарториус. Так?
– спросил он.

Вот именно, — ответил Моддард, — Сарториуса узнаешь? Он здесь в очках. Хотя ведь там их только трое. Разберетесь. Ну, Гибаряна ты и так знаешь.

Не перебей бутылки, — сказал Плаут из коридора.

Они там уж два года никого не видали - с ума сойдут от радости. Прошлый раз, когда вот он прилетел на Солярис, на станцию, они прямо ревели от счастья, когда тот вышел из ракеты. А потом банкет устроили со свечами. Я прямо ошалел от жалости, когда он мне рассказывал.

Ничего смешного, — обиделся Плаут, — три года в консервной банке, над этим проклятым Солярисом. Заплачешь!

План станции ты теперь знаешь, — сказал Моддард.

Да его там встретят.

Пошли, Крис. Подарки не забудь.

По металлическим ступенькам он спустился внутрь контейнера и вставил наконечник шланга в штуцер. Скафандр раздулся, теперь Кельвин не мог сделать ни малейшего движения. Подняв глаза, он увидел сквозь выпуклое стекло стены колодца и выше - лицо склонившегося над ним Модцарда. Потом лицо исчезло и стало темно. Послышался свист электромоторов.