Философия достоинства, свободы и прав человека
Шрифт:
Вместе с тем глубокий пессимизм относительно духовного и правового состояния России высказывал и другой философ, один из основоположников славянофильства Алексей Степанович Хомяков (1804–1860). В частности, он писал: «Ничего доброго, ничего благородного, ничего достойного уважения или подражания не было в России. Везде и всегда были безграмотность, неправосудие, разбой, крамолы, личности, угнетение, бедность, неустройство, непросвещение и разврат. Взгляд не останавливается ни на одной светлой минуте в жизни народной, ни на одной эпохе утешительной…».Обращает на себя внимание, что хотя Чаадаев и Хомяков принадлежали к разным течениям российской философской мысли, они одинаковым образом оценивали положение своего глубоко несчастного Отечества. С той лишь разницей, что Хомякову повезло: как горячего сторонника монархии в качестве единственно приемлемой формы правления для России его не пытались «объявить» сумасшедшим.
Вслед за философами о трагической судьбе России размышляли многие
Точку зрения К.Д. Кавелина на характер российского государства разделял и его ученик, талантливый и плодовитый правовед Б.Н. Чичерин, утверждавший, что «и в настоящем, и в будущем крестьянскому сословию принадлежит первенство в русской земле». Разумеется, что первенство сие вовсе не было равнозначно благополучию и процветанию этих людей, а лишь означало, что весь последующий ход истории в конечном итоге коренился в их душах, головах и мозолистых руках.
Они оба — столпы российского либерализма — были абсолютно правы. Ведь в действительности, если вдуматься, то всю дальнейшую судьбу страны предопределил не царь и его сановники, не великие писатели и тончайший слой либеральной интеллигенции, а малограмотный и невежественный, замордованный беспросветной крепостной кабалой и беспробудным пьянством простой мужик — среднестатистический подданный могучей державы.
О наиболее болезненных проблемах общественной жизни Российской империи с горечью писал ещё один видный правовед, Александр Дмитриевич Градовский (1841–1889): «Глядя на современную мерзость запустения, невольно понимаешь, что наше общество прежде всего нуждается в проповеди очеловечивания… То, что мы переживаем теперь и на что жалуемся, есть плод скотства». Вот в нём, в этом грубом, небрежном, нецивилизованном отношении к своей культуре, интеллигенции — тончайшему слою мыслящей, совестливой и созидательной части страны, к достоинству, здоровью и жизни другого человека, этноса или народа, по сути, и таилась вся последующая история бытия и неоднократного распада огромной державы. Особенно трагически это обстоятельство явило себя во время Гражданской войны (1917–1923), а также в период существования большевистской империи.
На те же самые социальные корни распада, например, советской империи обращали внимание современные авторы. В частности, в одном из своих многочисленных интервью доктор экономических наук, экс-мэр Москвы Гавриил Харитонович Попов, усматривая причины распада СССР в личном противостоянии двух его политических лидеров — выходцев из крестьянского сословия — заметил, что «Михаил Сергеевич [Горбачев] и Борис Николаевич [Ельцин] — это месть русского крестьянства за то, что сделала с ним советская власть». Видимо, в этом же контексте следует интерпретировать и реплику из интервью другого доктора экономических наук Н.П. Шмелева, который, имея в виду авторов заключенного 8 декабря 1991 г. Беловежского соглашения, заявил, «что трое пьяных мужиков СССР пропили». В действительности, практически полное отсутствие государственного мышления и абсолютная неспособность отдавать себе отчет в социальных последствиях своих действий очень характерна для деревенского способа мышления. Не случайно доктор исторических наук Д.Е. Фурман заметил, что «несерьезность акта роспуска СССР — где-то в Беловежской пуще собрались три человека и за пол-литра все решили — выглядела анекдотически и не позволяла осознать действительное значение этого события». Думается, что в конечном счете развал огромной державы помимо всего прочего, отчасти, действительно, является неким рецидивом деревенского мышления, который в силу их социального происхождения нашёл своё воплощение в деяниях и взаимоотношениях большинства политических игроков позднего СССР
О том, например, из каких социальных слоев ведёт свою подлинную родословную власть предержащие постсоветской Украины поведал известному политологу, возглавлявшему на тот момент нью-йоркское представительство Института демократии и сотрудничества, Андранику Миграняну первый Президент Украины Л.М. Кравчук. В частности, политолог вспоминал, что однажды в Киеве за «рюмкой чая» первый президент Украины Кравчук ему посетовал: «Ну что делать, наша элита вышла из крестьян, а крестьянин очень подозрительный по своей природе. Поэтому он вечером договаривается, но боится, что утром сосед или партнер его кинет, и старается кинуть раньше, чем кинут его». Кстати, вся постсоветская история Украины в полной мере повсеместно, повседневно и всемерно подтвердила это чистосердечное признание первого Президента Украины. На то, какая именно культура восторжествовала в Украине после распада СССР также обратил внимание украинский политолог, директор Европейского института интеграции и развития, народный депутат Украины V созыва, впоследствии заместитель Секретаря Совета национальной безопасности и обороны Украины Дмитрий Игнатьевич Выдрин, в частности, отметив, что «в Украине победила глубоко сельская культура, с сельскими архетипами, с сельскими сакральными вещами. Столкнулись две культуры — одна хочет жить по часам, другая по петухам».
На непреодолимую историческую пропасть, которая реально залегала между двумя основными классами Российской империи и на исторические последствия оной обратил внимание российский политолог Андрей Андреевич Пионтковский: «Постпетровский раскол на два цивилизационно чуждых друг другу этноса — барина и мужика — оказался настолько фундаментальным для русского социума, что порожденная им Октябрьская революция, уничтожившая сначала барина, а через десять лет и мужика, вновь воспроизвела его на профанированной генетической основе — номенклатурного люмпен-барина и деклассированного люмпен-мужика. Верхушечная приватизационная революция начала 90-х не размыла, а напротив, резко усугубила этот антропологический раскол». По сути, в паталогической ненависти невежественной, как правило, деревенской части народа к образованному классу Российской империи парадоксальным образом таилась основа будущего непримиримого отторжения подавляющим большинством населения СССР каких-либо культурных (правовых) основ западноевропейской цивилизации.
Поэтому заслуживает внимания гипотеза, что попытка европеизации общественного уклада Российской империи привела к тому, что классовая ненависть против помещиков трансформировалась в ненависть против европейской (правовой) культуры, в принципе, и это чувство настолько сильно и глубоко запало в душу народа, что, пережив отмену крепостного права, оно, по сути, явилось движущей силой Октябрьского переворота 1917 г. Авторы подобной версии истории полагают, что именно эта унаследованная инстинктивная ненависть была главной причиной, вследствие которой революция в её большевистской форме стала возможной только в России, а последующая проповедь классовой борьбы нашла такую благодатную почву в умах вскормленной революцией молодежи. Естественно, что в числе первых жертв подобной ненависти должна была пасть и в действительности пала неотъемлемая часть этой европейской культуры — культура достоинства, свободы и прав человека. Людям, воспитанным на ценностях этой культуры было просто невмоготу жить в подобном агрессивном окружении. По сути, они были обречены. В поэтической форме очень образно на сей счёт выразилась русская поэтесса Серебряного века Марина Ивановна Цветаева (1892–1941):
В Бедламе нелюдей
Отказываюсь — жить.
С волками площадей
Отказываюсь — выть.
Поэтесса оказалась верна себе и, отказавшись жить в этом «Бедламе нелюдей», в конце концов, свела счёты с жизнью: 31 августа 1941 г. она повесилась. В этой частной трагедии, как в капле воды отразилась трагедия эпохи. Культурным, неординарным, одаренным талантом Божьей милостью не оказалось места на обширных просторах большевистской империи. Вот как по описанию одного литературного критика сложилась судьба лишь некоторых из них:
«Сергей Есенин. Повесился в возрасте тридцати лет, не сумев принять то, что случилось в его стране («В своей стране я словно иностранец…»).
Владимир Маяковский . Застрелился в возрасте тридцати шести лет, потеряв веру в то дело, которому отдал «всю свою звонкую силу поэта».
Исаак Бабель . Расстрелян в возрасте сорока пяти лет. Роман о коллективизации, над которым он работал последние годы жизни, был изъят при аресте и пропал.