Философия
Шрифт:
– Но если это так уже необходимо, сбросьте скорее санитарную комиссию, чем товарищей, среди которых мало неплохих экземпляров для вашего удивительного зверинца. Право, я начинаю думать, что вы нарочно подобрали эту публику во имя агитационных целей и делаете лишь вид, что провели с ними всё пленение. И наконец, выгрузьте их где-нибудь при входе в Босфор, но не топите.
– Если вы мне достанете лодки для выгрузки и отведёте достаточно времени – я, пожалуй, последую вашему совету.
Что за скверное положение! Окончательно обнаглевший в окрестностях Константинополя, а прежде бывший таким любезным, Алемдар подавно мог применить к Ильязду то средство, которое он собирался применить к товарищам. И чем больше Ильязд обсуждал эту возможность, тем более казалась она ему неизбежной, так всё более он делался нежеланным свидетелем. Однако ночь протекла без происшествий, Ильязда никто не тронул, и болезнь также пока обошла его. На рассвете же впереди показались тщедушные, но несомненные очертания европейского берега. Но не они привлекли Ильязда, а группа судов, военных и штатских, вытянувшаяся в линию и отделявшая его от Босфора. Ильязд долго недоумевал, что это за эскадра, пока, увидев крещёные флаги, не догадался, что это флот выброшенного большевиками генерала направляется в Константинополь с остатками белых [48] .
48
Речь идёт о кораблях с остатками соединений разбитой в Крыму армии генерала П.Н. Врангеля и гражданскими беженцами.
Сначала Ильязд ничего не испытывал, кроме (пустого) любопытства, но по мере того как пароход (двигаясь быстрее сей цепи) настигал её и стали различимы не только флаги, но и запруженные солдатами палубы, он стал испытывать те же приступы рвоты и отвращения, смешанные с досадой, как в утро отъезда из Батума, оказавшись среди изувеченных. (Он полагал, что большей, чем на его пароходе, давки быть не может.) На судах напротив люди, преимущественно солдаты, стояли уплотнённые так, что если бы кто-либо из них пожелал сесть или повернуться хотя бы, то не смог, и точно людей этих привязали верёвками [от] бортов к мачтам и так и оставили на произвол судьбы умирать от голода и удушения. И по мере того как пароход приближался и вот уже вступал в Босфор, подходя вплотную почти к судам этой эскадры, Ильязд, присмотревшись к пытаемым, которые, вероятно, стояли так множество дней, видел, что некоторые, перевесившись через борт и уронив голову и руки, точно петрушка, покачивались от дуновений ветра, те, что были за ними, выставив подбородки, выкатили белки и показывали жирные и сиреневые языки, но большинство просто стояло, вытянув руки по швам, и равнодушно глядело усопшим взглядом. А кое-где вкраплённые в стоячее кладбище и не сумевшие ещё умереть время от времени подымали головы, открывали и закрывали рты и пускали игравшие солнцем и радугой пузыри.
На башнях мачт, на рубках, на одном судне, на другом, на третьем всё было одно и то же, и спрашивалось, кто же ещё остался живым, чтобы вести эти суда. Алемдар оторвал Ильязда от этого созерцания:
– Не сказал ли я тебе, что ты неправ. Вот она, русская армия, приближающаяся, наконец, к Царьграду. Христово воинство, оно соберётся завтра в Софии под воздвигнутым вновь крестом…
– Как вам не стыдно, – закричал Ильязд, вцепившись в тулуп Алемдара и пытаясь трясти, – издеваться над несчастными жертвами политики бывших помещиков и генералов! Да кто бы они ни были, как можно смеяться над погибающими людьми?
– Людьми, ты хочешь сказать: покойниками, – зарокотал Алемдар. Бешенство овладело Ильяздом. Он притянул к себе Алемдара и быстро оттолкнул, сбил его с ног и покатился следом, поверх кучи калек, пытаясь вцепиться в горло, царапая турку лицо и трепля бороду. Но Алемдар, схватив Ильязда за ребра, отбросил его с такой силой, что тот, перелетев палубу, ударился головой о какую-то стенку и потерял сознание.
Когда он пришёл в себя, то увидел [себя] окружённым какими-то чиновниками, требовавшими у него бумаг и объяснений по поводу раны на голове и крови, которая якобы покрывала ему лицо. Алемдар стоял тут же, злорадный, давая подробные объяснения по поводу несчастного падения Ильязда с рубки. Удовлетворённые бумагами, чиновники помогли Ильязду выйти на палубу. На ней не было и половины калек и ни одного больного.
Пароход был уже окружён лодочниками. Белобрысый подошёл к борту и что-то каркнул.
– Эфенди, эфенди, – отвечали десятки их, несколько сбежали по трапу [49] , толкая членов санитарной комиссии, подхватили Белобрысого на руки и бережно снесли в лодку.
– Какое счастье, – счёл нужным осведомить на бегу один из них, стоявших рядом с Ильяздом офицеров, – вернулся Алемдар Мустафа Саид, хороший офицер, зять главного имама Айя Софии, пропавший без вести.
49
Вариант: по сходням.
Но какое дело было Ильязду до этого? Перед ним пролив уходил вправо и влево, засеянный лодками, парусниками, баржами, пароходами и броненосцами, суетившимися, встречавшимися, разбегавшимися, самыми современными, доисторическими, древнеегипетскими, возносивши леса мачт, за мачтами новые, минаретов, расположенных на склонах, и окрест минаретов уступом подымающиеся города, крыши, усеянные чайками, и чайки были над крышами и подымались ещё выше в небо, гоняясь за авионами, и сыпали чайки на волну крики – по-птичьи ли или пропеллеров – оттуда, где в высоте, поверх золочёных дворцов и заброшенных парков возвышала архитектура казавшиеся воздушными шары.
4 [50]
Улочка с громким названием Ворот Величества тянется [51] между Софийской мечетью и судебным ведомством, соединяя Софийскую площадь с Дворцовой [52] . Справа, рядом с ведомством, расположен фонтан султана Ахмета, слева, возле мечети – прилепившиеся к ограде и минарету лавчонки. Их всего было шесть. Каморка сапожника, кофейня, столовая, другая кофейня, другая столовая, бывшая и служащая квартирой Хаджи-Бабе, и мелочная лавка. Хаджи-Баба был собственником участка и лавок, за что в своё время заплатил тысячу золотых.
50
Рядом с номером гл. вписана фраза: Августейшая улица много короче (вариант: скромнее) своего имени.
51
Вариант: тянулась.
52
Имеется в виду улочка, идущая вдоль Айя Софии и упирающаяся в главные ворота султанского дворца Топкапы, Имперские врата (Bab-I-Humayun). Она так и называлась – Bab-I-Humayun Caddesi (теперь – Kabasakal Caddesi). В повести «Письма Моргану Филипсу Прайсу» она именуется улицей Ворот Царства. Рядом с оградой мечети сейчас имеется пять помещений, где располагаются лавочки с товарами для туристов и служебная часть уличного кафе (в двух из них, ближайших к северо-восточному минарету Тула, есть лестницы, ведущие на чердак). Здание Министерства юстиции и суда («министерство тюрьмы»), находившееся на противоположной стороне улицы, по соседству с фонтаном султана Ахмета, снесено (территория была расчищена под строительство отеля “Four Seasons”).
Улица находится в старой части города, построенной на южном берегу бухты Золотой Рог. Это и есть древний визант. Константинополь, окружённый полуразрушенными стенами. Тур. завоевателями он был переименован в Стамбул; это назв. сохранялось только за старой частью города, пока в 1923 г. не было официально закреплено за всем Константинополем, к тому времени уже включавшим поселения на северном берегу Золотого Рога и на азиатском берегу Босфора. Многие места действия относятся к старому городу: расположенная в первом дворе Топкапы ранняя визант. церковь Св. Ирины, служившая арсеналом и музеем тур. оружия; мечети: Кучук Айя София (Малая Св. София, в прошлом церковь Сергия и Вакха), султана Ахмета, она же Голубая, Баязида, она же Голубиная, Сулеймана, Селима, Мехмета Завоевателя и др.; развалины дворцов визант. императоров; Сиркеджи – пристань, а также железнодорожный вокзал, куда с 1888 г. начал регулярно приходить Восточный экспресс (Париж – Вена – Константинополь); расположенные в глубине бухты район греч. аристократии Фенер (Фанар) и старинное евр. гетто Балат (Балата), где к потомкам визант. евреев в кон. XV в. присоединились выходцы из Испании, и др. Эта часть Константинополя в 1918–1922 гг. находилась под контролем Франции.
Хаджи-Баба,
53
Как и Белобрысый, этот герой перешёл в роман из «Писем Моргану Филипсу Прайсу» (некоторые персонажи из его окружения, такие, напр., как Шереф и Риза-Попугай, – тоже оттуда). Прозвище Хаджи-Баба распространено в мусульманском мире и означает «святой отец». Хаджи-баба и ряд др. действующих лиц этой гл., как мы установили, были реальными людьми. В письме Зданевича к Хаджи-Бабе, написанном предположительно зимой 1921/1922 гг., есть такие строки: «Передайте от меня привет всем: Шерифу-эфенди, Кадиру-Русте, Мустафе Чаушу, Ахмеду Чаушу, Ризе-эфенди…», см.: Кудрявцев С. Заумник в Царьграде. С. 78.
Но главным его занятием были не карты и не пирожные, а врачебная деятельность. Правда, себя вылечить он от кашля не мог, и это был основной упрёк тех, которые не верили в его могущество, но Хаджи-Баба всякий раз отвечал, что хотя он и лекарь, но лечит снадобьями, которые вовсе по существу не являются снадобьями, так как в действительности он лечит изречениями, которые не следует смешивать с заклинаниями, и что тут нет никакого противоречия, так как его слово, сильное над другими, бессильно против него самого. Способ же лечения у него был один и тот же, библейский: на кусочке бумаги, самой обыкновенной, обычно выдранном из тетрадки в линейку и с колонками для цифр, он писал, но чернилами, приготовленными самым особенным образом, пользуясь самопишущим пером древнего образца, несколько строк, бумажка погружалась в воду, чернила растворялись, окрашивая в коричневое, больной выпивал и потом должен был ждать исцеления. И действительно, случаев исцеления было немало, это признавали даже ни во что не ставившие Бабу его постояльцы, которым, впрочем, Баба никогда о врачебной деятельности своей не говорил и ни в чём их не убеждал. Здесь это был добродушный игрок на кусок лукума или чашечку кофе. Перед больными это был другой человек. Выпятив грудь, надувшись, прижав подбородок к шее, пронизывая пациента свирепым взглядом поверх никогда не вытиравшихся очков, Хаджи-Баба, когда бумага была съедена, ревел: «Ступай и исцелись». О всевозможных внутренних болезнях второстепенного свойства нечего и говорить: они исчезали немедленно. Но Хаджи-Бабе удавалось исцелять болезни кожные, вплоть до проказы, которую он относил к болезням окончательно побеждённым, против которых необходимое изречение было найдено. Но он откровенно заявлял своим пациентам по поводу других болезней, среди которых было немало и совершенно пустяковых, например, насморк, что лечение их небезусловно, так как найденные им изречения (вопрос был в изречениях, чернила не играли важной роли) неокончательны или неполны, и от степени их полноты или совершенства зависели шансы успеха. Так, чахотка излечивалась в трёх случаях из десяти, лёгочная, горловая – ещё реже, насморк – в одном случае из десяти, зато камни в печени и в особенности в почках рассыпались почти без промаха. Но были и такие болезни, способов лечения коих Хаджи-Баба, несмотря на свои долгие труды, не нашёл, и опять-таки тут были болезни тяжёлые и лёгкие; например, из лёгких – течение крови из носу в жару, среди тяжёлых – рак. И сокровенным желанием Хаджи-Бабы было желание умереть не раньше, чем он найдёт средство против таких сильно укреплённых болезней, и в особенности насморка.
Днём столовая и кофейни были полны судейских чиновников. Но в сумерках столовая запиралась, и в наполовину пустых кофейнях собирались только свои, чтобы протянуть остающееся до сна время. Здесь за мраморными столами – два слева, два справа и пятый вдоль окна на улицу – сидели: слева Шереф [54] , архитектор из города Вана [55] , бежавший во время наступления русских и служивший теперь сторожем в музее Святой Ирины [56] , длинный, неизменно грустный, страдавший хроническим насморком, с нахлобученной феской и ни о чём не говоривший, кроме архитектуры. Он играл в карты с Кадир-Усмой, крикливым, азартным, чудовищное ожирение которого было в квартале лучшей рекламой его кухмистерским способностям. Хаджи-Баба заседал справа, воюя с Чаушем, содержателем кофейни, испытанным остряком и поклонником опиума и всяческих опьяняющих, тогда как прислужник Риза, прозванный Попугаем, держался в углу, в глубине, около очага и самовара. Рядом же с очагом на стуле, как нарочно выставленном напоказ, восседал эфиоп Шоколад-ага [57] , карлик и евнух из старого дворца [58] , с огромной, но рассудительной головой, прислушивавшийся ко всем разговорам, поминутно подавая реплики, которых никто не удостаивал ответом, по нынешним занятиям библиотечный сторож. Впрочем, иногда он не ограничивался репликами и вдруг приставал к какому-нибудь случайному посетителю, изводил его бесконечными расспросами, платил за его кофе, чтобы тот не слишком ворчал, и снова начинал приставать, неизвестно чего ради. Жёлтый [59] приходил позже, перед концом. Лицо у него было такой желтизны, точно кожа у него была выкрашена шафраном. Также евнух, с черепом совершенно голым и против правил снимавший, войдя, феску, Жёлтый приносил с собой обтянутую [60] кисеёй коробку, в которой держал мух, отдёргивал кисею и принимался играть на дудке. Мухи вылезали, зелёные, жирные, и, перелетая с места на место, но не покидая стола, исполняли тот или иной, в зависимости от мотива, танец. Музыка умолкала, мухи заползали обратно, вечер был кончен. Пора было расходиться и запирать кофейню.
54
В более поздних гл. романа этот герой будет именоваться Шерифом.
55
Древний г. Ван находится в населённых курдами и армянами восточных районах Турции, на берегу горного озера Ван, недалеко от границы с Ираном. Был сильно разрушен во время Первой мировой войны.
56
В АЗ сохранилась неизд. рукопись Зданевича «Церковь Святой Ирины в книге паломника Антона» (1935).
57
Это имя, используемое далее в романе, вписано над первонач. – «Чёрный Ису-ага». Шоколад, как видно из последующего текста, служил в султанском гареме, куда допускались только чернокожие евнухи.
58
Старый дворец, или сераль (от фр. serail), – дворец Топкапы, который был окончательно оставлен султанами во второй пол. XIX в. В 1924 г. дворцовый комплекс, включающий четыре двора, составляющие дворцы внешний (birun) и внутренний (enderun), был превращён в музей.
59
Вариант: Шафран.
60
Вариант: завёрнутую.