Философский дневник
Шрифт:
не интересное; это делается моментально, каким-то волшебством. И в
поле зрения Толстого уже немного предметов, между которыми и вокруг
которых как бы черная ночь (хорошо забытое, выброшенное), но они среди
этой ночи сияют необыкновенно ярко. Тогда, имея эти несколько точек
внимания своего, Толстой как бы ввинчивается в них глазом до самого
дна, до «души», и как бы гипнотизируется своим
совершенно пассивен, бессилен, безволен в отношении его. Предметы
живут в нем, как хотят, как «сами»: Толстой точно не может сделать ниче-
го в отношении их; здесь природа глаза, просто как оптического органа, владычествует своею частичною психикою над общею психикою его как
мыслителя и человека. Я хочу сказать, что каждый наш орган имеет ма-
ленькую свою «душку», — независимую от общей большой души чело-
века, не абсолютно подчиненную ей, а иногда даже обратно подчиняю-
щую себе эту большую душу. «Душка» глаза у Толстого настолько талан-
тлива и сильна, что когда он смотрит на предмет, — то качества глаза, зеркальность, отражаемость, подчиняют и парализуют мысль Толстого, чувство Толстого Это совершенная противоположность Достоевскому, который, захватив клок действительности, увидев образ человека, — уно-
сил его в свою душу, и здесь производил с этим захваченным «свои экс-
перименты», ломал, коверкал и искажал эти предметы по законам всегда
и только своей души. Таким образом, у Достоевского верно и реально в
каждом выведенном лице или положении только одна точка, всего только
одна, правда, — главная; все прочее — фантазия, жизнь души самого
Достоевского. От этого все, что «делают» его герои, — совершенно фан-
тастично и неправдоподобно, хотя кажется ужасно верным, жизненным: это оттого, что сам Достоевский, художественно активный писатель, влил
в них необыкновенно много своей психики. Но именно своей, а не их.
Толстой очень активен как мыслитель. Он неустанно думает. Но как ху-
дожник — он страшно пассивен: он именно — зеркало, в котором пред-
меты отражаются «сами» и «как они хотят». От этого судьба героев и
502
вообще
верны, «как бывает». Достоевский — зачинатель, Толстой — вынашива-
тель. Именно, как заметил лучший его критик, Константин Леонтьев, что
«изучать реальную жизнь или изучать ее по произведениям Толстого — это
все одно » Есть телескопы особенного устройства, в которых астроном смот-
рит не прямо на небесные светила, а рассматривает их отражения в абсо-
лютном зеркале, и это — все одно, как если бы он смотрел на светила. Вот
радость и счастье и поучительность чтения Толстого и вытекает из того, что, читая его, мы испытываем впечатление знакомства с настоящей ре-
альной жизнью. Не выходя из комнаты, не вставая с кресла, мы не только
видим, но и как бы соучаствуем жизни далеких людей, частью — давно
отживших, — людей интереснейшего склада души и с замечательною лич-
ною судьбою. Мы мудреем, умудряемся. И мы в то же время восхищены.
* * *
Я
высказался отрицательно о моральном учении Толстого. Это в
смысле «седла». К счастью, оно не одно: он выработал целый ряд се-
дел, и ни об одном прежнем не жалел. Это все и сберегает в его лично-
сти, что он так же талантлив на забвенье, как и талантлив в находках, или, вернее, неутомим в находках. «Много седел» уже не удручает душу; читатель и в конце концов Россия могут остаться совершенно свобод-
ными от давления мысли Толстого; и в то же время перед Россиею, пе-
ред потомством и нами остается прекрасное и наконец великое зрели-
ще человека, жизнь которого была в каждом шаге его — делом, усили-
ем, трудом, старанием. Г. Сергеенко написал книгу: «Как живет и
работает Толстой». Очень удачное заглавие. Эти две рубрики, слива-
ющиеся в одну: «жить — значит работать », так и останутся за Тол-