Философский камень (Книга - 1)

Сартаков Сергей Венедиктович

Вацлав все думал и думал о Густе, о их странной размолвке. Щемило сердце от досады. В чем он провинился именно сегодня?

Ветер плавно раскачивал тонкие, усталые ветви плакучих ив. Солнечные зайчики сновали по воде, острыми колючками вонзались в одиноко дрожащее отражение Вацлава. А он упорно смотрел в одно и то же место, смотрел до боли в глазах, словно бы стремясь из темноты, со дна Влтавы поднять, вызвать зримый образ Густы.

От напряжения даже ломило в висках.

И вот в узорчатом переплете света и тени вдруг, неясные, далекие, промелькнули глаза

человеческие. Затем, ближе, - распущенные по плечам волосы. Округлился высокий лоб... Еще, еще... И подбородок... Как бы в испуге, полураскрытый рот...

Анка Руберова!..

Вацлав зажмурился и отвернулся, на ощупь ухватился за ивовую ветвь, упруго натянувшуюся, словно струна. Плотнее стиснул веки. Но все равно Анка не покидала его, стояла перед ним, теперь уже отчетливо различимая до каждой, даже самой мелкой, морщинки вокруг страдальчески прищуренных глаз.

Такой он видел ее в последний раз. В самом глухом уголке Петршина парка... Цвела утренняя заря...

Он тогда не смог даже проводить Анку до дому, оставил там, в парке, на траве. Ему было страшно. Еще, пожалуй, за неделю до той ночи это уже стало заметно - Анка заговаривалась. Ей часто мерещились на стенах какие-то непонятные знаки, в темных углах ее подстерегали молчаливые чудовища. Она рассказывала об этом с ужасом, потому что, по ее же словам, это не было ни бредом, ни галлюцинациями. Она все это действительно видела при полном и ясном сознании.

В ту ночь Анка была необыкновенно горяча и ласкова. Она так его целовала и все шептала: "Вацлав, я, наверно, с ума сойду от любви к тебе..." Но он в ту ночь уже совсем не любил ее, он тяготился ею. И когда зацвела заря...

Нет, даже мысленно не повторить этого...

Вацлав раскрыл глаза, оттолкнул от себя цепкие, секущие ветви ивы, оступаясь, зашагал по берегу Влтавы.

...Анка домой тогда пришла одна. И в тот же день Рубер отвез ее в больницу. Врачи определили: острое нервное потрясение, она на грани помешательства, ручаться за благоприятный исход болезни нельзя.

Теперь Анка вот уже больше чем полгода живет в деревне в полной тишине. Как будто поправляется. Хорошо, что обо всем этом не знают ни мама Блажена, ни папа Йозеф, ни, в особенности, "дедечек".

Такая ли должна быть любовь? С какого момента, с какого именно поцелуя она для него перестала быть радостью? Была ли она всегда радостью и для Анки? Может быть, это было уже началом болезни? И как он мог тогда, в ту ночь, не крикнуть ей со злостью, что ему надоело каждую ночь слушать ее горячий бессвязный шепот, обнимать, целовать. Словно нести службу...

Вацлав поднялся в гору, пересек прогретую солнцем, пахнущую горячим камнем улицу и, приметив трамвай, идущий в сторону Бубенеча, побежал к остановке.

Мама Блажена встретила Вацлава с заплаканным, опечаленным лицом.

– Вацек, милый Вацек, неужели все это правда?

Она увела его в маленькую гостиную, усадила в круглое бархатное кресло и, прижимая платочек к глазам, стала рассказывать.

Утром еще, едва Вацлав ушел из дому, их посетил пан Рубер. Он не шумел, держался

прилично, но был вне себя. Он сказал, что дочь его Анка родила мальчика. Все время, пока была в положении, не признавалась, кто отец ребенка. А теперь...

– Вацек, Вацек, неужели все это правда?

Он опустил голову.

– Это правда, мама.

Частые слезы покатились по щекам Блажены. Она даже не пыталась их вытирать. Сидела побледневшая, разбитая горем.

Потом встрепенулась.

– Вацек, пусть это пока останется между нами. Йозеф сегодня не приезжал, слава Марии-деве, а твой дедечек при нашем разговоре с паном Рубером не присутствовал. Ты должен с этим Рубером сам объясниться. Боже, боже! Но ты не обещай ему жениться на Анке. Он проговорился: Анка, оказывается, была помешанной. А кто знает, надолго ли она выздоровела? Бедная, бедная девушка! Вацек, как это могло случиться?

Он молчал. Блажена горько покачала головой.

– Да, я, конечно, все понимаю. Твоя любовь. Честь нашего имени. Но все равно тебе никак нельзя жениться на Анке Руберовой. Это же страшно, Вацек! Хотя пан Рубер и уверяет, что она уже выздоровела. И потом - как же Густа Грудкова? И генерал Грудка, такой видный человек в нашей стране, такой уважаемый... А пан Рубер - злой, мстительный. Ему известно, что Густа скоро будет названа твоей невестой. Вацек, это такая прелестная девушка! Ты не должен, не должен ее обманывать. Но пан Рубер может ей сам рассказать. Он грозился, он может это сделать.

– Он это уже сделал, - глухим голосом подтвердил Вацлав.

Теперь он понимал, почему опоздала Густа и почему она себя держала так странно. И только поздно, очень поздно дала ему пощечину. Но разве он мог думать, что именно этим закончится его и Анкина любовь?

У Блажены безвольно упали руки.

– Вацек, тогда я совсем, совсем... Ну что нам делать? Йозеф, может быть, и поймет, но твой дедечек не вынесет этого. Придумай для него что-нибудь, Вацек, я ничего не могу придумать. Дедечек этого не простит.

– А ты, мама?

– Не знаю, Вацек. - Она заплакала еще сильнее. - Я... Я... не знаю... я только не хотела бы стать никогда ни Анкой Руберовой, ни Густой Грудковой. Оставь сейчас, прошу, меня одну.

Вацлав долго ходил из угла в угол по своей комнате. Останавливался, прислушивался, сам не зная к чему. Мерещились далекие голоса: плачущий Анки Руберовой, и резкий, грубый - генерала Грудки. Мерещилось расстроенное лицо старого "дедечка". Надо решать.

Но какое он должен избрать решение?

В своей семье что же, мама Блажена поплачет и, конечно, простит. Папа Йозеф - тем более. Разве в молодости и с ним не случалось греха?

"Дедечек"... Он совершенно не выносит неправды. Но для него опережающая правда может быть и такой: сумасшедшая Анка Руберова назвала его, Вацлава, отцом своего ребенка. Пусть помолится "дедечек" о восстановлении разума у несчастной девушки. В этих словах не будет ни капли лжи.

С паном Рубером тоже можно договориться. Если папа Йозеф не откажет в деньгах. Не откажет!