Философское

Джин Нодар

А произошло, и именно сегодня, нечто существенное.

Настойчивая в безудержная эскалация рационализма во всех его проявлениях, на всех направлениях и уровнях, обернулась сегодня тем «количественным скачком», который принципиально меняет картину бытия. Весь комплекс хорошо известных процессов, таких, как «массовизация» мира, всеохватная и всепроникающая секуляризация, дробление отдельных сил внутри человека, его разобщение с мирозданием, разобщение людей меж собой (нравственно-духовное, политическое, экономически-практическое), рационалистическая — а по существу и по конечному выражению — уродливо абсурдная формализация человеческих инстинктов, обернувшаяся хотя бы безотчетным совершенствованием и увеличением средств самоубиения, — весь этот грузный и грозный конгломерат явлений, уходящих корнями в фетишизированный рационализм, повис уже тяжелой гирей на шестернях механизма, балансирующего человеческое бытие с его сознанием. Мехзанизм этот словно бы уже износился, и признаки тому — самые разнообразные. Это, с одной стороны, социальная депрессия и безынициативность человека

в ожидании апокалипсиса, а с другой — суматошно-хаотического метания в отчаянных и бесконечных попытках спастись посредством всевозможных революций (экономических, политических, моральных, «революций сознания», расовых, классовых битв, конфронтаций полов, возрастов и пр.). Все подобное, быть может, и не ново, но ясно, что предельная интенсификация даже самых традиционных процессов не может не вызвать известных сдвигов в общей структуре бытия. Гомоцентризм, эта давнишняя «детская болезнь» общества, обрел уродливейше-гипертрофированные формы, выражаясь уже во всестороннем распадении и разобщении единого, распадении, начавшегося с той самой минуты, когда человек обособился не только от мира, созданного не им, но также и от мира сугубо человеческого, от «авторизованного» им мира. Одним словом, мощное ускорение и нагнетание привычных процессов и перемен привело в тому, чему «естественники» дали имя «сильной необратимости времени». Это последнее понятие выражает «отличие позже от раньше, вошедшее в теперь, ставшее внутренним определением теперь и устранившее таким образом фундаментальную апорию бытия: прошлое уже не существует, будущее еще не существует, настоящее — нулевая грань между тем и другим, ничто между ничто и ничто.

Современные тенденции науки включают все более отчетливую демонстрацию сильной необратимости времени уже в его локальных элементах, в теперь отображено макроскопическое различие между раньше и позже» (3, 30).

В этом смысле нынешний день — «ничто между ничто и „ничто“»; в этом плане становится понятной идея принципиальной особенности, принципиальной противоречивости нашей эпохи; становится также очевидной необходимость поисков новых и сильных импульсов, способных обеспечить функционирование тех балансорных систем, которые только и позволяют человеку преодолевать трагедию небытия в жизнетворном порыве творчества. Альтернатива этим поискам лишь одна — всеобщее удручение и, как следствие, всеобщее самоуничтожение, «благо» средств для этого наш когито предлагает нам с переизбытком.

Между тем ясно и те, что искать эти импульсы следует опять же именно в сфере творчества, единственно способном устоять против раковых метастаз рационализма, в сфере единого дыхания мысли и чувства. Настоятельность этих поисков ощущалась еще вчера, когда Маркс убежденно повторял аксиоматическую, но, увы, освистанную когитоцентристской историей общества идею его предков: «Человек утверждает себя в мире не только в мышлении, но и всеми чувствами».

Аксиомы, как известно, не только не привлекают ухо, но зачастую не «работают». [183] Маркс заявил древнюю мысль, что человеку непозволительно культивировать один только рассудок, он обязан «растить» в себе и все чувства. («Не то величественно, что многомудро» — Иов, 32:9). Назначение философии, которая — по мнению Маркса — томе, кстати, древнему — сводится к поискам тех конкретных путей преобразования общественного и личностно-индивидуального бытия, то есть, добавим, к учреждению такого способа жизни, когда человек фундаментально преодолевает трагедию конца (=достигает счастья) и обретает возможность самоутверждаться посредством того единого и единственного феномена, который условно подразделяется на мышление (с одной стороны) и «все чувства» (с другой стороны).

183

Они, быть может, не «работают» именно потому, что аксиома — феномен, максимально очищенный от чувства, максимально схематизированный и чуждый пафосному восприятию.

…И всеми чувствами. Возвращение человека к самому себе в нынешнюю эпоху «ничто между ничто и ничто» осуществимо именно при условии культивирования всех тех форм восприятия мира, реакции на него и утверждения в нем, которые из века в век планомерно изничтожались рационализмом и пожирались обожествленным тельцом рассудка. Его могущество следует применять сегодня именно в деле разработки и внедрения организованной и разветвленной системы, культивирующих пафос, утверждающих единство мысли человека со всеми его чувствами. Весь опыт разума, все достижения рационалистической традиции должны при этом контролировать вращение этой новоорганизованной системы «синтетических» «аполлоново-дионисических» институтов вокруг древней оси незыблемых этических норм, ибо ведь полное «возвращение» к этим нормам и составляет в известной мере реинтеграцию человека. Торжество пафосного отношения к бытию, нащупываемого в синтезе всех разнообразнейших форм сознания, — только оно способно превратить нынешнего HOMO APATHETICUS в НОМО SУМРАТНЕТICUS, или HOMO SAPIENS в HOMO AESTHETICUS, если под эстетическим понимать именно то, что следует: «нынешний акт разума, охватывающий все идеи, есть акт эстетический» (Гегель).

Вряд ли в свете всего сказанного стоит уточнять, что говоря о синтезе форм сознания, под понятием «сознание» следует иметь в виду именно всю едино-единственную представленность человеческой психики как она есть, т. е., так сказать, и «не-сознание», которое порождало и может порождать не менее

величественные и устойчивые формы культуры, нежели рассудок. В свете названного ранее метапринципа должно быть также ясно, что синтез форм сознания подразумевает дальнейшее единение, максимальное взаимовхождение принципиально неразделимых начал — сознания и реальности, духовного и материального. Учрежденная ищущим удобств рассудком вековечная, но парадоксальная и губительная традиция условного различения этих несуществующих врозь начал выразилась, как известно, в уродливом расчленении единого мироздания на два сектора. Это расчленение, универсума произошло, разумеется, только в человеческой голове, но изначальная условность мышления не могла на предстать безусловностью реалии в нашем настойчиво гомоцентрировавшемся мире, где «все вещи служат человеку». За всю свою историю в качестве HOMO SAPIENS человек скрупулезно и неустанно переделывал мир в свете своих рассудочных условностей, обретших реальный эффект безусловностей, в свете принципа «дух и жизнь», «сознание и реальность». Этот принцип на долгом пути своего действования привел к порождению особой, самостоятельно функционирующей культурной системы, противоречащей естественному положению вещей, но тем не менее настолько утвердившейся в действительности, что сама система обрела даже парадоксальную способность обусловливать собой эту действительность. Слово породило вещь. Однако подразумеваемый нами синтез зиждется прежде всего на единении искусственно разобщенных и лишь условно существующих врозь начал — сознания и реальности, слова и вещи, духовного и материального. Эта тенденция к единению обнаруживается сегодня в разнообразнейших и даже в самых наглядных процессах современности.

В нарастании этой тенденции нынешнее общество может черпать необходимый ему для выживания оптимизм, и именно в этой тенденции оно вправе усматривать силу, способную противостоять той порче, которую возвестил собой всеразобщающий «империализм разума». «Мышление, — воскликнул как-то тот же Поль Валери, — это значит потерять нить!» Сегодня общество нащупывает потерянную нить, и ее назначение — слить воедино рассеченные части некогда в прошлом и некогда в будущем единого мира. И сущность этой нити — пафосное отношение к действительности; творчество — это «высшее мышление», а «высшее мышление» — это значит найти нить.

Не об этом ли, не о том ли, что человек учится обретать это «высшее мышление», учится «возвращать» его себе свидетельствует тот простой факт, что он все чаще преодолевает нормы разобщающего — и в этой мере — низменного рассудка. Этот рассудок, например, складирует и любовно высушивает порох, и элементарная. схематическая логика драмы (т. е. организованного рассудком и выставленного на обозрение мира), как писал еще Чехов, требует от висящего на сцене в первом действии ружья выпалить по ходу сюжета. Но вот навязываемому рассудком требованию выпалить человечеству как будто бы удается противопоставить давнее, священное, «недоказуемое» и «необоснованное» логикой требование «Не убий!», требование «высшего мышления». [184]

184

Вот что думал Эйнштейн: «Я полностью согласен, когда говорят о моральных основах науки, но обращать эту проблему и говорить о научных основах морали нельзя» (Собр. соч., т. 4, М., «Наука», 1967, стр. 166).

Сам по себе когито принципиально неспособен удерживать человека на краю пропасти и тем более провести его в «обетованную землю» бессмертия. Лишь в живительной атмосфере творческого отношения к миру, лишь в царстве «высшего мышления», пафоса, покоящегося на платформе человеческих сущностных сил (сознание и не-сознание, «мышление и все чувства»), он, разум, только и способен гармонизировать этот мир. Только творчество возвращает человека к себе. И, видимо, потому, рассуждая о наилучшем устройстве насущного мира, Маркс говорил, что завтрашний день должен позволить каждому человеку максимально развивать именно творческие импульсы, возвращающие человека к прошлому, которое впереди.

NON-CONSCIOUSNESS: CREATIVITY AS A COMEBACK

International Symposium on the Problem of the Unconscious (1979)

That which cannot be represented through any other thing should be represented through its own self.

Barukh Spinoza

1

If one were to formulate a two-word definition of all our era, it might sound as «the imperialism of rеаson». This definition appears to be closest to the truth for two reasons. First, what other than reason proved to be the only god of our time, and, secondly, what other than the imperialisitic divide et impera strategy has been the instrument with which this relentless god asserts himself?

Divide and Rule! This initial and essential principle of reason has, however, in the long run, yielded paradoxical results. Indeed, any rule based on division turned out to be undivided; but such a victory appears still more doubtful than that of Pyrrhus. Man's reason has pervaded everything, not just the micro- and macrocosm, but its own self as well. It has challenged everything; but this very activity of reason has ultimately proved to be destructive, i.e. disuniting everything. Even our remote ancestors knew that all our world, everything around us and within us makes one whole, that «adonai eloheinu adonai ekhad.» But then the triumphal pervasion (invasion) of reason forced us to, at best, disregard this truth.